Евгения Романчук - Без права голоса

— Я его так люблю! Больше жизни! Больше страха смерти! Больше неистовой ненависти закоренелого расиста к последнему чернокожему на земле! Нет, так любить просто невозможно… И если вдруг когда-то он меня предаст, я этого не перенесу. Я не смогу понять, принять, простить… Или покинуть его, зная, что он где-то ходит благополучно без меня, той преданной ему и им. Я лучше убью его! Но не прощу. Вот так сильно я его люблю!..

После этого Мона небрежно опрокинула бокал недопитого Long Island'а и вальяжной, слегка пошатывающейся походкой удалилась, покидая и заставляя меня, стороннего наблюдателя, глядя ей вслед, завистливо сделать вывод: «Повезло мужику!», однако после того кровавого понедельника я все чаще начал задаваться вопросом: «А повезло ли?».

«Какой мотив?» — спросите вы. Но и здесь у меня найдется, что сказать. Пару дней до совершения убийства Томас Доусон как-то сильно задержался в баре. Аж до самого утра он сидел за барной стойкой, перед ним лежал конверт, и мужчина то и дело внимательно изучал его содержимое, приказывая время от времени наполнять его стремительно опустошаемый коньячный бокал. Причем каждый раз, когда я хоть как-то приближался к нему сильнее обычного, то для того чтобы подлить спиртное, то для того чтобы подрезать лимон, Том все время прикрывался, по-видимому, не желая, чтобы я увидел что-то лишнее. Перечитывая один и тот же текст снова и снова, Том с улыбкой пьянел толи от алкоголя, толи от прочитанного. Около четырех часов утра еле держась на ногах, он, наконец, покинул бар, по невнимательности случайно оставляя свое драгоценное письмо одиноко лежать на стойке. Разумеется, я не удержался, чтобы не прочитать его. Это было не просто письмо, это было любовное послание от некой Адель, которая признавалась ему в любви, утверждая, как сильно скучает и ждет снова скорой встречи. Также она поблагодарила Тома за «незабываемые и фантастические выходные прошлой недели». Вот таким своеобразным Казановой раскрылся для меня мистер Доусон.

Признаться, он мне по сей день снится лежащим в той багровой луже крови и получающим вроде как по заслугам, но какой ценой! Ко мне во сне также часто приходит нежная Мона. Интересно, какова ее судьба? Где она теперь? А как перенесла потрясение того дня Памела? И главное, что стало с Гарри? Где теперь этот парнишка, не осознающий и половину того, в чем его обвинили, и так наивно задающий вопрос в никуда «зачем?». Я также долго размышлял над тем, что конкретно интересовало Гарри: зачем его привели в каюту 418? зачем дали в руки нож? или зачем убили Тома? Думаю, теперь даже сам Гарри уже не помнит, что именно он подразумевал.

Среди океана эпизодов и сцен в моей памяти есть один, долгие годы который я так усердно пытался забыть. Но у меня так ничего и не вышло. Все, что я сейчас рассказал, в совокупности не пугало меня настолько сильно, как один крохотный факт моей запятнанной совести. Тогда той дурманящей ночью, обнаружив и внимательно изучив любовное письмо Томаса, я сложил его по имеющимся изгибам и незамедлительно перенаправил его миссис Доусон. Я помнил, что Мона всегда заказывала завтрак в каюту. Я знал ее привычки, успел выучить. Незаметно для своего коллеги, который тем утром должен был отнести заказ, я спрятал письмо между аккуратно выложенными салфетками. Я не знаю точно, что было у меня в голове, когда я совершал этот поступок: Мона, ее побои, измена Томаса или всеобщая несправедливость? Сейчас уже трудно сказать наверняка, да в принципе и тогда было нелегко… Время не расставило все по местам, оно просто продолжало мучить меня своим прошлым…

Мужчина остановил записывающее устройство недавно купленного магнитофона. Человеку, сидевшему за столом однокомнатной квартиры в пригороде Зальцбурга, было шестьдесят три года. Из деревянного ящика резной столешницы он медленно достал девять таблеток валиума. Это все, что у него осталось. Ровно через минуту он запьет их одну за другой остывшим горьковатым мятным чаем для того, чтобы заснуть и больше никогда не быть сторонним наблюдателем.

2013 г.