Сергей Лавров - Выстрел собянской княжны

Озадаченный известием о том, что сам Михаил Розенберг здесь и дружен с раненым, Костя несколько оробел, но отступать было поздно. Накинув халат, он приблизился к белой, неплотно прикрытой двери, за которой гудел знакомый ему самоуверенный баритон.

— А знаете, — шепнул Константин доктору Гейкингу неотступно его сопровождавшему, — вы, пожалуй, правы. Я тут подожду, пока они закончат, а потом осведомлюсь о состоянии здоровья…

— Да чего вы будете осведомляться! — пожал плечами маленький Гейкинг. — Вот вам скорбный лист за сегодня, на двери висит! Абсцесса в поврежденных тканях, слава Богу, нет, состояние стабилизировалось… Его лихорадит, пульс с утра сто двадцать шесть ударов, слабость… Слабый он, много крови потерял! Вот если б мы умели у другого человека кровь взять, а раненому влить!

— Ну, доктор, вы скажете! — усмехнулся Костя. — Кто ж свою кровь захочет отдать?! Так захочется вам и руку оторванную пришить, и голову! А злоумышлений сколько на сией почве может проистекать?

Доктор Гейкинг взглянул на молодого полицейского презрительно, махнул рукой и быстро ушел по своим дежурным делам. Оставшись в коридоре один, Костя осторожно приблизился к заветной двери и навострил уши.

— А я тебе давно говорил, что она змея! — бурно шумел за дверью знакомый зычный голос Розенберга. — Тебе следовало давно с нею порвать! Я тебе еще осенью это сказал, едва только ее впервые увидел! Женщина с такими глазами, с таким темным прошлым! Евгений! Какой ты неразумный! Я уже давно ожидал чего-либо подобного! Ты должен был меня послушаться, а не жить выдуманными ею фантазиями! Она тебя опоила, должно быть!

Раненый что-то отвечал еле слышно, но Розенберг даже не потрудился его выслушать. Он принадлежал к тем людям, которые полагают, что слушать других — только время понапрасну терять.

— Даже не надейся! Ты человек слабовольный, легко подпадающий под влияние подобных особ! Лежи спокойно, выздоравливай и ни в коем случае не допускай ее до себя! Она уж найдет способ на тебя воздействовать! Я не удивлюсь, если в коридоре уже дожидается кто-нибудь, ею подосланный!

Раненый снова что-то возразил, и Розенберг повысил голос.

— Ты поступил абсолютно правильно, когда объявил этой особе о своем решительном разрыве с нею! Таким, как она, не место в нашем кругу! Падшая, порочная женщина, позорящая свой титул! И ты ошибаешься, если полагаешь, что ей теперь ничего не будет от тебя нужно! Ей, в первую голову, будет требоваться, чтобы ты не подавал на нее официальное заявление и поддержал ее жалкую выдумку о случайном выстреле! О, я ее насквозь вижу! Мне знаком такой тип женщин, высасывающих из мужчин всю жизнь, без остатка! Я ее просто ненавижу! Да-да! Ненавижу и презираю! Но, слава Богу, теперь это дело в моих руках! Я уж ее не выпущу без должного и справедливого возмездия! После всего того, что ты порассказал сейчас нам с Грешнером, ей уж никак не отвертеться! Никакой состав присяжных ее не оправдает! Но довольно слов! Пора к делу! Рука Фемиды поднята, и повязка спала с ее глаз! Мы к тебе лишь на минуту, а сейчас уж нам пора уходить. Долг зовет, дружище, ничего не поделаешь! Крепись, будь мужчиной! Употребляй умеренно все, что мы тебе принесли… Вот оно тут, в корзинках. Исполняй в точности предписания врача. Я позабочусь, чтобы к тебе приставили самого лучшего доктора в этой богадельне! Гретхен передает тебе привет и обещает вышить платок на твое выздоровление. У нас после пасхи помолвка, а ты, мой будущий шафер, в таком печальном состоянии! Никуда не годится! Извольте поправляться, сударь! Вы же не хотите расстроить мою свадьбу?! Не отвечай, береги силы! Это я шучу! Ну, будет, Евгений, не плачь! Ты меня просто убиваешь!.. Я же сказал тебе, что все будет хорошо! До свиданья, до свиданья, я обязательно навещу тебя завтра! А сейчас извини, мне надо идти! Дела!..

Зазвучали поспешные шаги, дверь отворилась, и высокая статная фигура Розенберга показалась в проеме. Он брезгливо утирал руку, щеку и бакенбарду надушенным платком. Пробормотал шепотом:

— Тряпка!..

Невысокий серенький Грешнер, ранее Косте незнакомый, совершенно терялся за спиной Розенберга, который, завидев у подоконника своего подчиненного, тотчас сменил тон на строгий, начальственный, и сухо спросил:

— А вы что тут делаете, Кричевский?!

— Господин становой пристав изволили послать осведомиться, не припомнил ли господин Лейхфельд новых обстоятельств по вчерашнему делу! — с трудом выдавил Костя заранее заготовленную фразу, с любопытством заглядывая в отворенную дверь палаты.

Его потрясло бледное, безжизненное, обметанное светлой щетиной и залитое слезами лицо раненого инженера, оставшегося в одиночестве. Оно разительно отличалось от вчерашнего лица страдающего, но борющегося человека. Печать близкой смерти лежала на нем. Про таких Костин батюшка, Афанасий Петрович, повидавший на своем веку столько смертей, что и не перечесть, говаривал «это божий гость».

— Есть новости, да еще какие! — удовлетворенно гоготнул Розенберг, болезненно поморщившись и поспешно прикрывая дверь палаты. — Терпеть не могу вида чужих страданий! Я вижу, Кричевский, ты близко к сердцу принимаешь эту трагедию, как и я! Это прекрасно! Это показывает, что ты чуткий юноша правильного воспитания, в чем я, грешен, сомневался. Но теперь прочь сомнения! Ты поможешь мне — и порок будет наказан, а справедливость восторжествует! Кстати, неплохое дельце для начала карьеры молодого человека, я тебе скажу! Прощайте, Грешнер, увидимся! Я еще не завтракал сегодня, маковой росинки с утра во рту не было… Пошли-ка мы с тобой, мой юный друг, в трактир, обсудим положение дел и составим наш план по уловлению коварной преступницы, да и перекусим заодно!

Розенберг был лет на пятнадцать старше Кости Кричевского. Рослый, с полным лицом, украшенным пышными ухоженными бакенбардами, с большими ушами, крупным носом и непропорционально маленькими серыми глазками, спрятанными под покатым лбом, он ел заражающе аппетитно и хлебосольно угощал Костю расстегайчиком и блинами с осетриной. Розенберг уже с полчаса расписывал заманчивые перспективы службы под его непосредственным началом.

Косте кусок не лез в горло. Все стояло перед ним бледное, худое, как у ребенка, лицо Лейхфельда. «Боже мой, он умрет! — не переставал думать Костя. — Он умрет, и ее будут судить за убийство! А эта скотина уж постарается закатать мою милую Сашеньку на полный срок в каторгу, в Сибирь!». Но он старался есть, и благодарить, и поддакивать самодовольному Розенбергу, чтобы не остаться в стороне от совершающихся и назревающих событий. Лишь однажды счел возможным возразить и сказал решительно: