Роберт Маккаммон - Голос ночной птицы

— Сэр, я верен своей жене. И был бы весьма признателен, если бы вы учли этот факт.

Шоукомб в ответ сплюнул на пол и снова перенес внимание на молодого человека.

— Ну а ты, юноша? Как насчет разок ее… это? За десять, скажем, шиллингов?

— Я… я хочу сказать…

Мэтью обратил к Вудворду взгляд, просящий о помощи, потому что, если честно, он сам не знал, что хочет сказать.

— Сэр, — ответил за него Вудворд, — вы ставите нас в трудное положение. Этот молодой человек… почти всю жизнь прожил в приюте. Это значит… — Он наморщил лоб, подбирая слова для своей мысли. — Вы должны понять, что его… опыт весьма ограничен. У него не было случая воспользоваться…

— Мать моя женщина! — перебил его Шоукомб. — То есть вы хотите сказать, что он еще ни разу не трахался?

— Ну… как я уже говорил, его жизненный опыт пока что не предоставил ему…

— Да говорите вы по-человечески! Он — девственник ебучий, это вы хотите сказать?

— Замечу, что в вашей формулировке заключено терминологическое противоречие, сэр, но… да, именно это я и хочу вам сказать.

Шоукомб присвистнул в восторге, и взгляд, которым он посмотрел на Мэтью, вогнал молодого человека в густую краску.

— Ну, сынок, я еще не встречал типов твоей породы! Да лопни мои уши, если я хоть слыхал о таком! Тебе сколько лет?

— Мне… мне двадцать лет, — сумел ответить Мэтью. Щеки у него горели ярким пламенем.

— Двадцать лет, и живой манды не видел? Слушай, как у тебя еще штаны не лопнули?

— Я позволил бы себе спросить, сколько лет этой девушке, — вмешался Вудворд. — Ей ведь еще нет пятнадцати?

— Какой у нас сейчас год? — спросил Шоукомб.

— Тысяча шестьсот девяносто девятый.

Шоукомб стал считать на пальцах. Мод подала на стол деревянную тарелку с коричневыми ломтями кукурузного хлеба и снова уползла прочь. Трактирщик явно путался в расчетах на собственных пальцах, потом ему надоело, и он, опустив руки, ухмыльнулся Вудворду:

— Да ладно, она давно созрела, как инжирный пудинг.

Мэтью потянулся за «змеиным укусом» и почти с жадностью его проглотил.

— Как бы там ни было, — возразил Вудворд, — мы оба отклоняем ваше приглашение.

Взяв ложку, он погрузил ее в водянистое варево.

— Никаких приглашений. Деловое предложение это было. — Шоукомб глотнул еще рома и тоже приступил к своей миске. — Черт меня побери, если я в жизни слышал подобное! — проговорил он с набитым ртом, из которого текло по уголкам. — Я сам с двенадцати лет девчонок начал пялить!

— Одноглазый, — произнес Мэтью.

Именно об этом он хотел спросить, и сейчас момент был не хуже всякого другого, тем более чтобы отвлечь Шоукомба от текущей темы.

— Чего?

— Вы недавно упоминали Одноглазого. — Мэтью обмакнул кусок хлеба в жаркое и стал есть. Хлеб по вкусу больше напоминал обожженный кирпич, чем кукурузу, но против жаркого возразить было бы трудно. — О чем это вы говорили?

— Зверюга из зверюг. — Ухватив миску обеими руками, Шоукомб шумно стал из нее пить. — Ростом футов семь или восемь. Черный, как шерсть у Дьявола на жопе. Глаз ему выбило стрелой краснокожего, но такого здоровенного разве одной стрелой убьешь? Ну нет, сэр! Он только злее стал, как говорят. И кровожаднее. Когтями разорвет вам лицо, а мозги сожрет на завтрак. Он такой.

— Одноглазый — обыкновенный, блин, медведь! — подал голос сидящий у огня Абнер. От его лохмотьев шел пар. — Только здоровенный! Больше коня! Больше кулака Господня, вот!

— Не медведь ни хрена.

Шоукомб повернулся к автору этой последней декларации, блестя потеками жаркого на подбородке:

— А? Ты чего там говоришь?

— Не медведь, говорю, он.

Мод вышла вперед, подсвеченная сзади огнем очага. Голос ее был по-прежнему визглив и неразборчив, но она старалась говорить как можно медленнее и отчетливее. Эта тема, как предположили и Вудворд, и Мэтью, была ей очень небезразлична.

— А кто, если не медведь? — спросил Шоукомб.

— Не просто медведь, — поправилась она. — Я его видела. Ты — нет. Я знаю, кто он.

— У нее тоже мозги набекрень, — пожал плечами Шоукомб, обращаясь к Вудворду.

— Видела, — повторила старуха, и голос ее зазвучал тверже. Она подошла к столу и остановилась рядом с Мэтью. Отблеск свечи падал на изборожденное морщинами лицо, но глубоко посаженные глаза оставались в тени. — У двери я стояла. Вон где, у двери. Джозеф шел домой. И наш мальчик. Я видела, они вышли из лесу, шли по полю. Меж ними олень висел. Я подняла фонарь, стала им орать… а тут вдруг эта тварь у них сзади. Ниоткуда встал. — Она подняла правую руку, костлявые пальцы сомкнулись на ручке несуществующего фонаря. — Я мужа хотела позвать, но ничего не крикнула. — Она сжала зубы. — Пыталась. Пыталась. Бог меня лишил голоса.

— Да уж скорее тебя крепкое пойло голоса лишило! — грубо захохотал Шоукомб.

Старуха не ответила. Она молчала, дождь колотил по крыше, да треснула в очаге сосновая ветка. Наконец старуха вздохнула — глубоко, прерывисто, с непередаваемой горестью и смирением.

— Мальчика нашего убил, а Джозеф и повернуться не успел, — сказала она, ни к кому не обращаясь. Мэтью показалось, что она смотрит на него, но он не был в этом уверен. — Голову ему снес, просто когтями махнул. И навалился на мужа, и ничего уже было не поделать. Я побежала, бросила в него фонарь, да только он большой. Страшно большой. Встряхнул своими здоровенными черными плечищами и поволок оленя прочь. А мне оставил, что осталось. Джозефу распороло шею, дыхательное горло и вообще. Три дня умирал.

Старуха мотнула головой, и Мэтью увидел влажный блеск в ее глазных впадинах.

— Бог мой! — произнес Вудворд. — И не было соседей, чтобы прийти вам на помощь?

— Соседей? — переспросила она недоверчиво. — Не, соседей тут нету. Мой Джозеф траппером был, с инджунами малость торговал. Так живем. Я чего тебе говорю: Одноглазый — не простой медведь. Тут, в этой земле, все темное, злое, жестокое. Когда ждешь домой мужа и сына, фонарь поднимешь и хочешь их позвать, тут что-то на них наваливается, и ничего у тебя нет. Вот это и есть Одноглазый.

Ни Вудворд, ни Мэтью не знали, что ответить на эту страшную историю, зато у Шоукомба, который продолжал хлебать варево и запихивать в рот кукурузный хлеб, нашелся ответ.

— А, блин! — завопил он, хватаясь за челюсть, и лицо его исказилось от боли. — Женщина, ты чего в этот гадский хлеб насовала? — Он полез пальцами в рот, пошарил там и вытащил какой-то небольшой коричневый предмет. — Чуть себе зуб не сломал об эту хренови… Мать твою! — Вдруг до него дошло, что он держит. — Это же и есть зуб!

— Мой небось, — сказала Мод. — Шатался у меня сегодня утром.

Она выхватила зуб из пальцев трактирщика и, не ожидая, чтобы он сказал еще что-нибудь, снова вернулась к своим обязанностям у очага.