Джордж Шуман - Последние 18 секунд

Но мечты так и оставались мечтами. Она была бедной сиротой, прозябавшей в детском доме. Очень скоро она поняла, что слепая девочка, у которой нет ни прошлого, ни будущего, никому не нужна. Осознала, что без денег, которые она могла получить только от родителей, ее мечты никогда не сбудутся.

Какая ирония заключалась в том, что лишь теперь, когда Черри сделалась знаменитостью и имеет достаточно денег, чтобы оплатить обучение в колледже, университеты распахивают перед ней свои двери, ученые собираются обсудить феномен Черри Мур, а медики стараются спасти ее от нее самой.

Да, она сама добилась всего. Мечты ее осуществились, а она не желает жить во тьме и в страхе. Она будет жить и работать, даже рискуя сойти с ума.

– Вам снятся сны? – Карпович задал вопрос таким тихим, мягким тоном, что Черри едва расслышала его.

– Кому они не снятся? Вам, Эдвард, снится ваша работа. Мне снится то, что я узнаю об умерших. Даже жертвам снятся сны. Последние секунды своей жизни доктор Донован думал о бетонной поилке, ведь он думал о ней почти каждый день на протяжении тридцати лет. Эдвард, вы говорили, что здесь разводили крупный рогатый скот, но я вижу у своих ног овец.

– Овец? – удивленно воскликнул Торлино.

Черри допила коктейль.

– А если скот купили потому, что недалеко от дома уже была бетонная поилка, а поилку установили, чтобы скрыть могилу? Согласно инвентаризационной описи в хозяйстве Донована имелся небольшой подъемный кран. Так что он сам мог установить тяжелый бак.

Карпович посетовал – почему он сам не подумал об этом.

– Зачем ему было возиться? – произнес Торлино. – Взял бы и закопал ее там, под деревьями.

– Чтобы полиция увидела свежевскопанную землю? – иронически заметил Карпович.

– Он все рассчитал, – сказала Черри. – Все выглядело естественно: стадо коров, расплесканная ими вода вокруг поилки, их следы на земле. Кому могло прийти в голову, что здесь что-то не то.

– Да, но при чем тут овцы? – спросил Торлино.

– Полагаю, до убийства у него были овцы, – ответила Черри. – Мне даже видится, как он стоит посреди овечьего стада и размышляет, что делать с телом Карен Кунц. Потом решает поставить бетонную поилку на том месте, где он ее закопал. Стенки у нее высокие, а овцы – животные низкорослые. Вот он их и продал, взамен купил коров.

Над Оклахомой протянулся грозовой фронт. Бушевал ветер, гоня тяжелые тучи. Они сталкивались, сбивались в бесформенные груды, снова расползались по иссиня-черному небу, прорезаемому изломанными стрелами молний.

Прозвонил церковный колокол. Те, кто желал помолиться Всевышнему, разбрелись по своим приходам. Эрл Оберлейн Сайкс молиться не собирался. Из зарешеченного окна камеры он смотрел на приближающуюся грозу.

Где-то в недрах огромного здания раздавались звонки, открывались и закрывались двери с электронными запорами, слышались покрикивания и торопливые шаркающие шаги.

Внутренние стены тюрьмы были высотой с четырехэтажный дом и толщиной в метр. По верху стен тянулись спирали колючей проволоки и километры электрического провода под током высокого напряжения. Тюрьму окружали десятиметровые стены ограждения тоже с витками колючей проволоки, электрическими проводами и сверхчувствительной системой сигнализации. По стенам расхаживали охранники с автоматами, снабженными оптическим прицелом.

За оградой расстилались десятки и десятки квадратных километров голой равнины: ни жилья, ни дорог, ни линий электропередач, ни надежды на побег. Прожекторы с вертолетов высветят любого.

Сайкс уже не думал ни о тюремных стычках, ни о том, что было за ними. Оклахома его больше не интересовала. Он сидел на нарах в одних трусах весь в поту. Из-за недостатка солнечного света и малоподвижного образа жизни мышцы стали дряблыми, кожа обвисла. На предплечьях виднелась выцветшая зеленая татуировка: на одном – злющий гном, на другом – голая женщина. На левой ладони было выцарапано «любовь», на правой руке – «ненависть». Над карими, с желчной желтизной, глазами нависали тяжелые выпуклые, как у пресмыкающихся, веки. По горлу от подбородка к груди червем извивался шрам – это какой-то доходяга из сокамерников порезал его крышкой от суповой кастрюли. За ухом у Сайкса вскочил большой прыщ, похожий на початок цветной капусты. Другой прыщ вырос под мошонкой. Постоянно чесалась на шее бляшка величиной с четвертной. Иногда он раздирал омертвевшую кожу до крови.

Сайкс вытер полотенцем лицо и под мышками. Ну и жара же, Господи Иисусе!

Дождь, стучащий в окно, закончился. Сайкс вдруг почувствовал дурноту и кинулся к унитазу. Едва он сел на стульчак, как его пронесло.

Сегодня утром он снова думал о Сьюзен Марки. Что она сейчас делает, где живет, с кем? Когда в последний раз вспоминала о нем, если вообще вспоминала? И что бы подумала о нем сейчас, если б знала, что с ним?

Он представил ее в своем стареньком «шевроле»: сидит в коротенькой юбчонке, скрестив ноги, пригоршнями отправляет в рот землянику из корзинки, которую она купила, а скорее всего стащила с какого-нибудь лотка, и посматривает на него своими диковатыми зелеными глазами, ждет не дождется, когда он скажет, куда они поедут и что станут делать.

Сайкс спустил воду в унитазе, с трудом поднялся и побрел к нарам. Он почувствовал, что перестал потеть, и ему вдруг стало холодно. По спине, рукам и ногам поползли пупырышки. Он поежился. То жар, то холод, и так всю неделю.

На ближней лестнице послышались шаги и клацание замков. Скрежет раздвигающихся и задвигающихся дверей. Он смотрел на решетки, на стены, на потолок, на умывальник, на нары – все из железа. Больше всего на свете Сайкс ненавидел лязгание металла. Чувствуешь себя как обезьяна в клетке, и твоя жизнь зависит от прихоти хозяина. Подъем, завтрак, прогулка – все сопровождается металлическими звуками.

Дрожь пробирала его сильнее. Сайкс знал, что это не от холода – он нездоров. Доктора говорили, что нервная система у него никуда. Даже самые крутые заключенные страдали от нервных стрессов. Сайкс никогда не предполагал, что такое же может случиться с ним.

Стервоза Сью – так стали называть Сьюзен ее дружки и подружки. Прозвище пристало, и Сайкс с помощью спрея исписал кликухой пол-Уайлдвуда. На опорах железнодорожных мостов, на парковых скамьях – всюду красовалось «Стервоза Сью».

Сьюзен нравилось прозвище, нравилось, что ее считают отчаянным сорванцом, не признающим никакую власть и авторитеты. В большом городе она примкнула бы к вайзерменам или какой-либо иной левацкой группировке. В Уайлдвуде она спуталась с Сайксом.

Господи Иисусе, та еще штучка в постели, знает толк в сексе. Но секс и неприятие любых запретов было для Сьюзен средством стереть прошлое, забыть об обманутых надеждах некогда счастливого детства, об отце, благочестивом сквернослове, бывшем капитане полиции, уличенном в шантаже, и о матери, которая утопилась, не стерпев позора.