Мишель Бюсси - Я слишком долго мечтала

– Об этой поганке никто ничего не знает! И могу тебя заверить, что здесь мне есть чем заняться, кроме этой подстилки, которая вздумала увести у меня мужа. У индонезийцев практически ничего не осталось. Черт подери, не мне же тебе говорить, какой это милый народ. Триста миллионов жителей, которые никогда никому не причиняли зла, не делали ничего плохого, не играли в футбол, не гонялись за олимпийскими медалями, не надоедали нам дебильными фильмами или жуткой музыкой! Никаких войн, никаких происшествий – триста миллионов кротких людей, которые не кричат о своей нищете, а просто смотрят, как остальной мир сходит с ума, и вот надо же – природа ополчилась именно на них!

Я невольно улыбаюсь. Из трубки доносится смех детей, видимо стоящих рядом с ней, мужские голоса, женское пение. Слышимость становится все хуже и хуже.

– Не могу больше говорить, Нати. Сейчас начнется минута молчания. Я отключаюсь, извини.

– Погоди…

Детский смех… Поющие женщины… Мой мозг пронизывает внезапная галлюцинация. Новая иллюзия.

Мне почудились – сквозь голос Фло – слова… невозможные слова:

И мне вдруг кажется, что камень времени каким-то чудом снова оказался в моем кармане.

– Погоди, Фло… погоди…

Но мой голос звучит в пустоте, Флоранс уже отключилась. По динамику объявляют конец посадки на Манилу. Я пытаюсь сосредоточиться, прокрутить наш с Фло разговор, который длился меньше минуты. На слова Фло мне плевать, я хочу припомнить сопутствующие звуки – голоса беженцев, звучавшие в этом индонезийском диспансере, обрывки фраз, слова песни, которые мне удалось расслышать.

Птицы … навсегда … не останется и следа …

Но это невозможно! У меня кружится голова. Потаенные воспоминания об отеле Great Garuda смешиваются с сегодняшними впечатлениями, с кадрами телехроники – разбитые вдребезги окна, затопленные нижние этажи. Я судорожно роюсь в карманах, в сумке, но не нахожу там никакого камня. И долго стою в тупом оцепенении, не зная, что делать – перезвонить Фло, уехать, остаться? Толпы растерянных пассажиров по-прежнему бродят от выхода к выходу.

Перезвонить?

Уехать?

Остаться?

И тут мои раздумья прерывает звонок. Меня вдруг охватывает ужас. Что, если это Лора? Что, если моя дочь звонит, чтобы сообщить самую ужасную из всех новостей?..

Но нет, номер мне неизвестен.

Я перевожу дыхание. Это не Лора и не Оливье. Включаю телефон.

Сперва слышу в трубке рокот самолетных моторов, потом голос, объявляющий об отправлении «боинга» в Сан-Франциско, и, наконец, знакомый голос:

– Натали? Натали, это Улисс!

Улисс? Он задыхается, как человек, переживший потрясение.

– Я только что прилетел в Руасси, вышел из самолета и просмотрел эсэмэски. Черт возьми, я знаю, что ты в курсе, Натали. Илиан не выживет. Из-за этого сволочного лихача. А может, и убийцы. Я хотел помочь ему встать на ноги, а теперь успею только увидеть, как он умирает.

– …

– Где ты сейчас, Натали? Я только что дозвонился в Биша, говорил с доктором Берже. Это он информировал меня обо всем, с первого же дня. Проклятье, он мне сказал… сказал, что Илиана никто не навещал… никто, даже ты.

Я представляю себе грузного, в испарине Улисса. Впрочем, вряд ли он вспотел сильнее меня, мое лицо и форменный костюм мокры, как во время ливня.

– Улисс, я…

– Не надо оправдываться, Натали. И не рассказывай мне о вашей старой клятве. Я сто раз слышал о ней от Илиана, когда он умирал от желания позвонить тебе. Но теперь… может, хватит уже этих глупостей?

– Д-да…

– Так где ты сейчас?

– В… в Руасси… Терминал 2F, выход М.

– Вот что, я беру такси и еду за тобой, а потом в Биша. Его нельзя бросать, Натали. Его нельзя бросать!

– Лора, ты знаешь, что такое запредельное одиночество?

– Понятия не имею, папа.

В гостиной работает телевизор. На огромном экране нон-стопом идет прямой репортаж из Джакарты и хроника событий. Разоренные пляжи Явы, километры руин, словно какой-то злой мальчишка одним взмахом руки разметал конструкцию из спичек. Появляется Марго. Грохнув дверью, она швыряет в угол свой ранец и подходит к отцу и старшей сестре.

– Я смотрю, тут семейный совет? Надеюсь, повод серьезный? А то я бросила своего чувака и прямо из лицея сюда. Маму ждать будем?

Оливье делает вид, что поглощен новостями. Кадры с беженцами сменяются пестрыми толпами, которые теснятся на Елисейских Полях, на Пикадилли-Серкус, на Пятой авеню, на площади Тахрир, площади Тяньаньмэнь, Красной площади… Людское цунами. Комментатор объявляет, что ровно в 20:00 по джакартскому времени начнется всемирная минута молчания в память о жертвах в Индонезии. По здешнему времени – через пятнадцать минут.

Оливье наконец поворачивается к Лоре и Марго:

– Запредельное одиночество, девочки, это когда минута молчания начинается у одинокого человека прямо здесь, у него дома. Когда нужно встать и замереть, как все, но только молчание длится и после этого.

Марго пожимает плечами:

– Да ладно тебе, пап, ты же не одинок, мы тут, рядом с тобой.

Лора хватает пульт, лежащий на диване, и выключает звук. Она явно нервничает.

– Ну что случилось, папа? Я вообще-то спешу. Приехала из Биша, после смены, и мне нужно забрать близнецов, иначе няня бросит их прямо на улице. Потом накормить, пока Валентин не вернулся с дежурства, и опять мчаться в больницу на ночную смену.

Оливье пристально смотрит на дочерей. Потом на одну Лору:

– Вот об этом-то я и хотел поговорить. О больнице.

Лора стойко выдерживает его взгляд.

– Ма… мама мне призналась. – Голос Оливье слегка дрожит. – Ты ей только что звонила… ты… ты в курсе…

Лора не отвечает. Несколько лет работы в отделении скорой помощи научили ее прятать эмоции даже в самых критических ситуациях. Держаться стойко. А переживания оставлять на потом. Зато Марго, не имеющая такого опыта, сразу взрывается:

– Призналась в чем? В курсе чего? У вас тут заговор какой-то, что ли?

Оливье продолжает смотреть на Лору, как будто не слышит Марго.

– Я полагаю, это мама попросила тебя… попросила заботиться о нем?

Лора отвечает со спокойной улыбкой:

– Ах вот ты о чем! Только и всего? Ну да, ее друг попал в нашу больницу. И она просила меня сообщать о его состоянии.

Оливье встает, прохаживается по комнате. Марго нетерпеливо топчется у двери, Лора неподвижно стоит рядом. Оливье знаком просит обеих сесть, они колеблются, но он настойчиво указывает на диван и ждет, когда дочери усядутся напротив телевизора. Взгляд Оливье снова устремляется на Лору, на одну только Лору.

– Это не просто друг. И я уверен, что ты это поняла.