Сергей Абрамов - Летная погода

Да, это было действительно непредсказуемое. Поверить в это, не проверив, Максим не мог.

— У вас есть доказательства? — спросил он.

— Безусловно. Иначе я бы не начинал с вами этого разговора.

«Что ж, — подумал Максим. — Дадим бой».

— В детском доме, где я вырос, об этом не знали и не знают. Мать моя умерла при родах, не назвав отца. Все, что вы говорите, или пакостная ложь, или шантаж без достаточных оснований.

— Основания есть. И мы на них опираемся.

— Вы? Американское посольство?

— Нет. Центральное разведывательное управление.

— Не знал, с какой гадиной имею дело. Но тем хуже для вас. Правдивость вашей информации — синоним той пакостной лжи, о которой только что было сказано.

— Меня вы не оскорбите, Макс, потому что вы нам нужны. Если хотите узнать подробности, слушайте. В детдоме не могли найти вашего отца, потому что он был в Берлине. Мы нашли его после войны. На студенческих карточках, которые раздобыли ему геленовские агенты, ваше лицо — это копия лица вашей матери. Так сказал нам ваш отец. Кстати, его и, следовательно, ваша фамилия — Мальберг.

— Все? — спросил Каринцев.

— Нет, еще не все. В детдоме действительно ничего не знали, но у вашей матери были знакомые, у которых можно было что-то узнать. И мы нашли одну из ее школьных подруг, кто знал о ее связи с русским немцем, провизором или аптекарем, а на самом деле абверовским агентом, проникшим в Россию под маской представителя немецкого фармацевтического концерна. И учтите, что мы вам предъявим и ваши фотографии вместе с портретом вашей покойной матери, и письменные показания ее школьной подруги, и завизированное заявление Мальберга о том, что именно вы — его сын.

Вооружены, подумал Максим. Что же они от него хотят?

— Допустим, только допустим, что вы не лжете, или не ошибаетесь, или, скажем, ваши хозяева не осведомили вас, что это расчетливая выдумка, сфабрикованная в штабах ЦРУ, — сказал спокойно Каринцев, — то с какой целью все это мне рассказано? Что вы от меня хотите и чем угрожаете в случае моего отказа?

Хэммет снова приклеил знакомую улыбку:

— Начнем с отказа. В этом случае мы не будем объявлять советской контрразведке и научной общественности о вашем отце. У нас есть более сильное средство. Мы передадим эту историю в Западной Германии одному из наиболее читаемых шпрингеровских журналов со всей необходимой документацией, чтобы весь мир узнал, кто работает над военными секретами русских. И мы изложим все это, как разоблачение вашего правительства, с ведома которого нацистский последыш Мальберг под псевдонимом Каринцева привлекается к секретной военной работе. Пусть скажут, что это клевета. Не скажут. Что я работник ЦРУ, опровергнет мой дипломатический паспорт, а поведанную Шпрингером историю, пусть даже преувеличенную и опровержимую, выручит такой густой соус правды, что с вашей научной карьерой будет сразу покончено.

Максима словно ударило электрическим током. Ответных слов не было.

— А предлагаем мы следующее. В случае вашего согласия на сотрудничество в одном из нью-йоркских или швейцарских банков на ваш счет сразу же зачисляется некая сумма. За это вы только будете передавать нам результаты каждого вашего опыта, математически зашифрованные. В случае неудачи конечного итога вашей работы никаких требований к вам не предъявляется, а в случае удачи на ваш текущий счет в том же банке зачисляется еще некоторая сумма. Согласитесь, что мы не жулики и не шантажисты, а деловые люди, не тронутые пороком скупости. И добавлю, что в том и в другом случае вам будет предоставлено американское гражданство, если вы сможете приехать в Соединенные Штаты.

Что мог думать честный боксер, которому предложили сказочный гонорар, если он не встанет с пола в нокдауне при счете десять? А если встанет, то его ждет пуля в затылок на выходе с ринга. Думай, Максим. Арбитр еще не начинал счета. Может быть, есть еще силы встать.

— Я не могу так сразу ответить, — сказал он. — Мне нужно подумать.

Приклеенная улыбка стала естественной. Хэммет был явно доволен.

— Подумать можно. Только недолго. Скажем, сутки. Завтра жду вас в машине в это же время у арки на четной стороне Кутузовского проспекта. Домой, конечно, поедете на такси. Думать надо в одиночестве.

Каринцев думал всю дорогу до самой Москвы, закрыв глаза, чтобы не отвлекаться придорожным пейзажем. Сидел он сзади водителя в уголке, чтобы не затевать пустых разговоров. Настроение было подавленное и ненастное, как дождливый день. Он думал не о предложении Хэммета, мысль о предлагаемых за предательство миллионах даже не мелькнула в его сознании. Нет, он думал о реальности угроз. Конечно, ни государство, ни наука не будут задеты провокацией шпрингеровского журнала. Такие провокации практиковались и разоблачались не раз. Но история, придуманная ЦРУ, может задеть лично его, Максима. Институт, скажем, откажется от плановой разработки его темы: недругов и конкурентов у него в институте немало, и коллективные их наветы позволят добиться цели. Ну и пусть добьются. Не в этом, так в другом институте можно найти право на открытие. Да и не собственная участь беспокоила Максима. Он знал и верил, что никакое отцовство не замарает биографию воспитанника детского дома, защитившего докторскую диссертацию до тридцати лет. Он просто не хотел такого отцовства, не верил в него, всей душой отметал. Он знал, что имя, отчество и фамилию ему придумали в доме ребенка, куда его привезли уже после рождения, и под этими утвержденными в загсе данными он поступил в детский дом, окончательно создавший его духовную личность. Мать не назвала его отца, потому что была в глубоком обмороке, когда рожала, а в таком состоянии ее принесли прохожие с улицы. И умерла, унеся с собой тайну его рождения. То была правда жизни, а рассказанное Хэмметом заставляло задуматься. Не мошеннический ли это трюк ЦРУ? Сделали ставку на Максима? Сделали. Нужен он им как ученый? Нужен. Стали копать. Родился в Туркмении, в туземном, как они напишут, роддоме. Мать умерла при родах, отец неизвестен. Стали искать человека с биографией погрязнее. Нашли. Абверовский агент до войны, эсэсовец, прикомандированный впоследствии к штабу предателя Власова. Может быть, даже ускользнувший от нюрнбергских следователей. Именно его и снабдили карточками Максима, чтобы письменно показать, что его «сын» — вылитая мать в дни их сожительства. Кто подтвердит это сожительство? Оказывается, школьная подруга его матери, которую они якобы где-то нашли. А не выдумали ли они ее, как выдумали абверовского «аптекаря» Мальберга? Можно ведь найти и роддом, где умерла мать, сестер, принимавших ребенка, и людей, знавших «аптекаря» Мальберга. Кто же может сделать это? Он сам, Максим, если бросит работу. Но можно ли ее бросить сейчас, когда каждый опыт — это находка? И можно ли ее бросить тогда, когда шпрингеровский журнальчик выплеснет эту мерзопакость на своих скандальных страницах? Нет, нельзя. Он должен быть вооружен для борьбы. Знанием, уверенностью и волей. Кто-то должен помочь ему. Впрочем, он уже знал кто.