Николай Стародымов - Тринадцатый сын Сатаны

Впрочем, это вообще участь военных — разгребать дерьмо, в которое по уши закопаются политики, а они же, политики лажовые, потом от них же, военных, открестятся, дескать, мы, политики, в белых перчатках и белых манишках под смокингами, а от них, от военных, пардон-с, нашим же дерьмецом потягивает, в которое они сами, дураки, запачкались, наши грехи подчищая и помогая нам заработанные на войне деньги от дерьма же отмывать… А потом у него жена с младшим сыном погибла — разбилась в самолете, в котором она летела вместе с неким Чистяковым, про которого Валентин до того даже не слышал, но про которого заведующий рассказывал, что это был пародист номер один Советского Союза, который нынче несправедливо забыт, и который, якобы, в те времена позволял себе такие шуточки, на которые в те времена решиться было трудно — уж не потому ли и погиб-то?.. Остался офицер только со старшим сыном, который пошел по его стопам, закончил военное училище. У сына жена умерла во время родов а сам же он потом, через много лет, тоже погиб, погиб лютой смертью не то в Эфиопии, не то в Анголе, не то в Намибии, а может в каком-то из Йеменов, этого Валентин точно не помнил; знал только, что отцу не разрешили даже вскрыть гроб с телом, который под большим секретом переслали из Африки. Так и встретил старость этот человек, с единственной внучкой, жили они тогда где-то в Молдавии, которая тогда уже разделилась на Молдавии прорумынскую и прорусскую. А там новая беда — девочку как-то нашли зверски истерзанной и гнусно изнасилованной и никто так и не докопался (да и копались ли?), кто совершил такое злодеяние, какой национальности были те бандиты. К тому времени он жил, правда, нерасписанным, с одной женщиной из Прибалтики; звала его она, до ночных истерик боявшаяся после того случая горящих вглядов, которыми салили ее, белотелую блондинку, смуглолицые черноусые мужчины с автоматами, звала уехать с ней в родной не то Пярну, не то Паневежис, да только не захотел он быть на чужбине человеком второго сорта — так они и расстались.

Бросил тогда ветеран все, поджег напоследок свой домишко с нажитым за всю свою кочевую жизнь нехитрым скарбом, в том числе и сберкнижку с тремя без малого тысячами рублей, обесцененных бессовестными горе-реформаторами, да и приехал в город, где некогда воспитывался в детдоме. Попросился на работу. Хоть какую-нибудь.

— Здесь у вас нет благополучных детей, — доказывал он начальству. — А у меня вообще никого нет. Потому мы с ними так нужны друг другу. Да, нету у меня педагогического образования, так ведь и запросы у меня самые простые. Мне много не надо — только комнатку где-нибудь…

Начальство потенциал отставного офицера оценило. Его, хоть и не имел он надлежащего образования, назначили сразу заведующим.

Поначалу все шло нормально. Порядок он навел строгий, сам ничего не тянул и другим не позволял. Справедлив был, грубостей и рукоприкладства не допускал. Уважали его, за глаза «Макаром» прозвали — производное от «Макаренко»… Кого-то из администрации, из старых педагогов и воспитателей уволил, кого-то, невзирая на отсутствие все того же образования, взял… Короче, работал мужик. С боем, с руганью, с кулаком по столу, с лаской, с матом, с лестью, с обещанием обратиться в прокуратуру или во фракцию «Женщины России» — но выбивал для подопечных какой-никакой минимум средств.

А потом…

Как-то собрал он ребят старших классов. И, неловко пряча от них глаза, сказал, что, мол, денег не хватает, инфляция все съедает, продуктов недостает, стройматериалов для ремонта нет…

И попросил:

— Ребята, никого не заставляю, не имею права заставлять… Даже просить вас о таком не имею права. А прошу…

Нужно было для блага детдома поработать на разгрузке вагонов. Поработали, никто не отказался — знали, что все заработанное пойдет на них же… Потом еще раз. Потом организовали крохотную мастерскую, на которой девчонки, тоже старших классов, что-то не то не шили, не то обмётывали… Они же, девчонки, ходили по объявлениям в город — за детьми смотреть или уборку кому-нибудь из преуспевших дома сделать… Потом мальчишки организовали крохотную моечную станцию, где можно было недорого помыть машину. Пока одни драили автомобиль, другие водителю чайку-кофейку поднесут, бутерброд организуют…

Эта-та мойка и оказалась для них роковой. Хотя… Хотя кто его знает, что для кого и в самом деле становится роковым? Не было бы мойки, было б что-нибудь другое… Но это так, к слову.

Как-то в кабинет заведующего вдруг ворвался один из воспитанников.

— Там на наших крутые наезжают! — заорал он. — Деньги требуют.

Заведующий бросился вон. Выбежал на крыльцо и увидел весьма красноречивую картину: на моечной площадке стояла какая-то крутая иномарка, откуда, небрежно выставив на мокрый асфальт ногу в сапожке с клепками, что-то говорил молодой парень в кожаной куртке; рядом примостился могучий джип, возле которого скучала пара «качков»; ну а детдомовские ребята стояли плотной группкой, понурившись.

И отставной офицер не выдержал, сорвался.

Он вбежал в дом и через минуту вернулся назад, держа в руках охотничью ижевскую двустволку-«вертикалку». Взвел курок и бабахнул в воздух. Треск выстрела гулко отозвался затихающим эхом. С ближайшего дерева с гамом поднялась в небо стайка птиц.

Под удивленными взорами «наехавших» крутых и своих воспитанников заведующий подчеркнуто спокойно переломил ствол, выдернул и отшвырнул в траву гильзу, вогнал в дуло новый патрон.

Направился к сгрудившимся возле машин людям. Взрослым и детям. Врагам и подопечным.

— Я не для того своих пацанов от учебы и от детства отрываю, чтобы они заработанное своими руками вам отдавали, — твердо сказал он, опытно, наизготовку, но стволом поверх голов, держа ружье. — И ни с кем они делиться не будут. Вам все ясно?

К его удивлению, старший из подъехавших, сидевший в иномарке, на его тираду отозвался вполне спокойно и даже миролюбиво.

— Да ты что, папаша, не позавтракал сегодня, что смоляешь тут? — усмехнулся он. — Мусора еще понаедут, а у тебя несанкционированное применение оружия в период запрета на охоту… Мы же тихо-мирно поговорить хотим… Так это ты тут за главного?

Рассудительный тон и особенно усмешка сбивали с выбранного заведующим непримиримого тона.

— Я.

— Ясно. Ну так значит разговор у нас к тебе, — кожаный уже не усмехался, говорил жестче, но по-прежнему подчеркнуто рассудительно и спокойно. — Дело в следующем, папаша… Когда ты что-то делаешь, ты обязан платить налоги. Ты на это не ропщешь, потому что не нами это придумано, не нами это положение и изменять. Налоги эти идут на содержание государственного аппарата, на армию и милицию. Такова жизнь… Ты налогов не платишь, более того, у тебя здесь процветает явная эксплуатация детского труда. Да и ружьишко у тебя заряженное под рукой… Это ведь подсудное дело, папаша, и у тебя из-за этого могут быть серьезные неприятности с законом. Ну а если ты со своими мальцами пойдете под нашу «крышу», проблем у тебя не будет ни с чем, ни с кем и ни в чем. Так что просто считай, что платишь налоги и соглашайся.