Дональд Уэстлейк - Восковое яблоко

— Такие, как сломанная нога?

— Гораздо хуже, — последовал мрачный ответ. — Кости срастаются несравнимо легче, чем заживает душа.

Возразить было нечего.

— Они знают, что происходит?

— Наши постояльцы? Нет, только Боб Гейл и я. Боб Гейл был тем самым постояльцем «Мидуэя», который обнаружил подпиленную ступеньку стремянки и обратил на нее внимание доктора Камерона.

— Атмосфера подозрительности и страха, которую я бы создал, рассказав им об этом, — продолжал доктор, — опять же сказалась бы на них гораздо хуже, чем опасность переломать кости.

— Вы сильно рискуете, доктор Камерон.

— Знаю. Именно поэтому я и хочу как можно быстрее прояснить ситуацию. Боб Гейл принес мне ступеньку стремянки позавчера. Я пытаюсь решить, как лучше всего исправить эту ситуацию, и думаю, что мне нужен профессионал. Кто-нибудь, кто приехал бы в «Мидуэй», поселился там под видом нового постояльца и попытался выяснить, кто все это делает.

— Поселился? — повторил я. — Вы хотите, чтобы я туда приехал и там жил?

— Да, некоторое время. — Видимо, у доктора Камерона не было никаких тайных мотивов. — Если мы хотим скрыть ситуацию от постояльцев, то другого способа для ее разрешения я не вижу.

Я задал ему еще несколько вопросов — ничего особенного — и пообещал, что все обдумаю и сообщу свое решение. Он что-то сказал насчет того, что вопрос не терпит отлагательств и надо бы поторопиться, я обещал долго не раздумывать, и он уехал.

Конечно, Кейт хотела, чтобы я взялся за это дело, и оба мы знали почему. Но она знала и то, что нужно привести еще какую-нибудь вескую причину, чтобы убедить меня, — и не замедлила это сделать:

— Мы с Биллом могли бы поехать в «Хэлз» на Лонг-Айленд. Ты же знаешь, что Билл мечтает выбраться к океану во время летних каникул, да и я тоже не прочь поехать. Мы, конечно, можем и здесь побыть. Мы понимаем, что ты не хочешь бросать стену, но если бы ты взялся за эту работу и ненадолго съездил туда, у нас с Биллом получились бы настоящие летние каникулы.

Иногда я сожалею о том, что у меня нет достаточного мужества уйти насовсем. Без меня Кейт было бы в тысячу раз лучше и, кто знает, Биллу, вероятно, тоже. Зачем пятнадцатилетнему парню отец, который все время мрачно слоняется по дому? Им обоим стало бы значительно легче, если бы я просто убрался куда-нибудь, и порой мне самому этого хочется, но я не могу так поступить. Правда в том, что я боюсь. Если бы у меня не было Кейт, Билла, дома и моей стены, если бы не было этих нитей, образующих кокон, в котором я спрятался от мира, сомневаюсь, что я позволил бы себе жить дальше.

Кейт выбрала идеальный аргумент. Я не буду путаться у них под ногами, по крайней мере, в течение месяца.

Доктор Камерон остановился в отеле в центре Манхэттена. Вечером я позвонил ему и согласился взяться за это дело. На следующий день мы встретились в его номере, чтобы начать подготовку к моему перевоплощению. Мы решили остановиться на истории, которая как бы повторяла мою жизнь, но при этом не открывать, что я — бывший полицейский. Доктор Камерон продиктовал мне письмо с просьбой о приеме в «Мидуэй», которое я и отправил. Поскольку в канцелярии «Мидуэя» работали только постояльцы — единственными служащими были повар, доктор Камерон и еще один психиатр, — мне пришлось подать настоящее заявление. Обратным адресом был «Риво-Хилл» не только потому, что никто из нынешних обитателей «Мидуэя» никогда там не был, но и потому, что там работал старый друг доктора Камерона, который должен был перехватить ответ.

Кроме того, доктор Камерон предоставил мне двадцать одно досье — именно столько постояльцев было сейчас в «Мидуэе» — плюс дал устные описания поварихи, миссис Гарсон, и другого психиатра Лоримера Фредерикса.

В субботу доктор Камерон вернулся в Кендрик, а в понедельник счастливые Кейт и Билл отправились на Лонг-Айленд, а я, взяв свой чемодан, сел в поезд и прибыл в «Мидуэй», где почти сразу же стал пятой жертвой человека, которого должен был поймать.

После ночной трапезы с Дьюи и последующей прогулки по первому этажу я проспал еще пять часов и проснулся около полудня. Проснулся — и обнаружил, что, пока я спал, кто-то убрал мои туфли и носки и накрыл меня одеялом. И когда я вылез из кровати, чувствуя себя значительно более окрепшим, я нашел на комоде миниатюрную бутылочку шотландского виски «Бэллантайн» и записку, в которой большими печатными буквами на листе бумаги для заметок было написано шариковой ручкой:

«СОЖАЛЕЮ, ЧТО ЭТО БЫЛИ ВЫ».

Столовая была большой и просторной: ряд французских окон на одной из стен выходил на зеленый кустарник и деревья, растущие вдоль фасада здания. Расставленные на большом расстоянии друг от друга столы — всего их было шесть — были накрыты в расчете на четыре персоны. Когда в четверть первого я вошел в столовую, два стола были полностью заняты, а остальные пустовали. Мне не оставалось ничего другого, как обедать в одиночестве.

За одним из столов сидела Дебби Латтимор, девушка из канцелярии, а рядом с нею вместе — Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл, парни, которые вчера мыли фургон. Четвертое место занимала Кей Прендергаст. Я догадался, что это была она, поскольку среди постояльцев были всего две молодые женщины. Взглянув на Кей, болезненно худенькую, похожую на мышку, с прической, которая уже давно вышла из моды, я с трудом соотнес ее внешность с фактами из ее досье — три внебрачных ребенка еще до семнадцати лет, два побега, после чего ее долго искали, длинный перечень магазинных краж. Юность Кей была сплошным поиском приключений, и его кульминацией стал приговор суда, согласно которому ее поместили в психиатрическую лечебницу штата за три месяца до того, как она должна была окончить школу. Теперь ей было двадцать два года. Казалось, что пять лет, проведенные в лечебнице, полностью задавили в ней того человека, каким она была раньше.

Еще двух других постояльцев, которых я знал, Джерри Кантера и Дьюи, в комнате не было. Второй стол занимали четыре женщины, их лица были мне совершенно незнакомы. Искушение попытаться отгадать, кто из них кто, исходя из имеющихся в досье фактов, было почти непреодолимым, но я все же сумел сдержаться и постарался не глазеть на них. Они же, как, впрочем, и все остальные, не проявили особого интереса к тому, что в столовой объявился некий субъект в пижамной куртке.

Распорядок питания в «Мидуэе» был довольно простым. Завтрак подавали с семи до восьми тридцати, обед — с двенадцати до часу тридцати, а ужин — с половины шестого вечера до семи. Миссис Гарсон готовила для всех одно и то же, выбора блюд не было, а обязанности официанта и помощника повара выполнял кто-нибудь из постояльцев «Мидуэя», по очереди. Сегодня официантом был худощавый мужчина лет пятидесяти с печальным лицом и большими ушами, словно сошедший с одной из картин Нормана Рокуэлла. На полотнах Нормана Рокуэлла толстяки выглядят так, словно они всегда были толстяками, и весьма рады этому, а вот у худых кожа висит так, будто они совсем недавно изрядно потеряли в весе и совершенно тому не рады. Этот официант, облаченный в деловой серый костюм со строгим галстуком — его наряд дополнял белый фартук, — с морщинистым печальным лицом, казался мне весьма комичным, пока он не подошел поближе и я не увидел его глаза. Запавшие, с глубокими тенями, они были не просто печальны — в них сквозило отчаяние. Я встретился с ним взглядом и сразу понял, что он, как и я, навсегда прикован к одному-единственному мгновению в прошлом, которого уже нельзя изменить.