Владимир Тодоров - Пятый арлекин

За шесть лет война надоела мне до самой крайней степени, меня тошнило от одного вида автомата или гранаты. Против кого я воевал? Сначала я не задумывался, исправно выполняя хорошо оплачиваемую работу, потом стал почитывать редкие у нас газеты, как левые, так и правые, и понял одно: я здесь не нужен. Я пришел к такому выводу не столько из моральных соображений, сколько из реальности собственного бытия. Судите сами: в стране смута, брожение, анархия, одна сторона или партия старается одолеть другую в борьбе за власть. Я на стороне тех, кто больше платит, вернее, кто больше платит моим шефам. Положим, проигрывают те, кому мы оказывали военную помощь. Проходит полгода и те, против кого мы воевали и кто пришел к власти, вдруг сами оказываются в осаде и просят нашей помощи, соответственно ее оплачивая. И мы, в частности я, начинаем стрелять тех, с кем воевали вместе год назад! И так без конца. При этом и те, и другие утверждают, что борются за свободу и счастье своего народа.

Когда я достаточно поумнел, то твердо решил: пусть они разбираются без меня. Как поется в одной популярной песне: мне надоело быть мишенью для тех, кто еще сам не разобрался до конца, что ему надо. С деньгами, а их у меня при полном расчете оказалось не так уж мало, я оказался в Гонконге. Почему в Гонконге? Так вышло, но с таким же успехом я мог бы оказаться в Сингапуре или Австралии. В Гонконге я обжился, осмотрелся, и по совету одного прожженного местного дельца даже вложил деньги в собственное дело — открыл контору по страхованию недвижимости. Моя самоуверенность и нахальство не имели границ, но я не учел возможности узкоглазой мафии; в течение ближайших трех месяцев они полностью разорили меня, а в довершение всего сожгли мою контору, так что я из бизнесмена немедленно превратился в безработного люмпена. Картина не такая уж редкая в мире свободного предпринимательства. Надо отдать должное благородству гонконгской мафии: на квартиру, которую я снимал по договору, какой-то вертлявый мальчишка принес для меня пакет и немедленно скрылся. В пакете оказалось пятьсот долларов и билет в Штаты на мое имя. Я оценил по достоинству жест местных мафиози и отбыл по назначению.

Чем я занимался последующие восемь лет? Разным: был вышибалой в ночном клубе, спарринг-партнером в профессиональном клубе бокса, рекламировал залежалый товар, получая соответственно комиссионные, служил личным телохранителем дона Чезаре, крестного отца мафии в нашем городе. Последний год, принимая во внимание мой недолгий опыт в Гонконге, я подвизался в конторе по страхованию недвижимости, должность, на которой я мог бы держаться всю оставшуюся жизнь, получая около двух тысяч в месяц. Я завел собственную «Тойоту», снял уютную квартиру в центре города, накупил два шкафа книг и значительно пополнил свое самообразование. Более того, неожиданно для себя пристрастился к симфонической музыке, не пропуская ни одного концерта с приезжими музыкантами. Довольно разительная перемена в сравнении с моим прежним образом жизни. Естественно спросить, что вызвало такой поворот? То же, что и после шести лет службы в наемниках: надоело быть запрограммированным манекеном, надоело любить дешевых женщин, исполнять чужие приказы и чужую волю, быть мальчиком на посылках, хотя бы даже у самого дона Чезаре. Словом, надоело быть среднестатистическим примитивом. А классическая музыка, будь то Гайдн, Глюк, Чайковский или Шопен, хочешь ты этого или нет, наполняет тебя каким-то новым смыслом, в душе происходят озарения и ты невольно начинаешь задумываться о смысле жизни и о чем-то таком возвышенном, чего тебе раньше и в голову не могло прийти. Да и в конце концов, не такой уж я полный идиот, чтобы до старости слушать брейк и глушить неразбавленный виски.

Если быть откровенным до конца, то в концертные залы я поначалу стал захаживать лишь для того, чтобы завести стоящее знакомство с какой-нибудь дамой полусвета и удачно жениться. Совсем неплохо, рассуждал я, стать мужем итальянской графини и медленно, со вкусом промотать две сотни тысяч долларов. С дамой я не познакомился, а к музыке пристрастился. Я и сам этого не ожидал, если при мне раньше упоминали Моцарта или Сальери, пережевывая обстоятельства и причины отравления великого композитора, то я всегда был на стороне Сальери. Я считал, что он отравил Моцарта только лишь с целью грабежа в силу своей бедности. А что ему оставалось делать? Не стоять же с протянутой рукой у церкви. А оказалось, что причиной была зависть. И мое отношение к Сальери резко изменилось, то есть, попадись он мне сейчас, я бы ему сделал бледный вид и макаронную походку. Это выражение я запомнил с детства, так говорили все наши мальчишки. Конечно, в моем пристрастии немалую роль сыграла и генетика: мой отец, авантюрист высокого класса, в перерыве между отсидками играл на тромбоне в любительском симфоническом оркестре. Так что, пока мой родитель не залетел в тюрьму первый раз, я достаточно наслушался классики.

Со знакомством я пролетел по двум причинам: эти сухопарые графини ходят на концерты, как правило, со своими мужьями или же они такие уродины, что никакие миллионы не могут возместить этот природный ущерб. Одна особа в бриллиантовом колье, соседка по ряду, уронила мне голову на грудь и шепчет в экстазе: «Ах, этот несравненный Бах!» И батистовым платочком утирает свой носик в форме перезревшей брюквы. Какие у меня с ней могли возникнуть контакты, если играли не Баха, а Стравинского и к тому же, с такой вставной челюстью я бы на ее месте вообще постеснялся показываться на люди, в крайнем случае — в парандже.

В общем, этот период моей жизни можно смело назвать голубым периодом, имея в виду не похабщину, а творческий взлет французского художника Дега. У того тоже в жизни все не ладилось, пока он не стал мазать холсты преимущественно голубым цветом и ему сразу здорово пофартило: публика не могла налюбоваться на его танцовщиц в голубых хитонах, пошли выставки, посыпались франки и он, кажется, единственный художник-импрессионист, который помер не под забором, а в собственной постели под вокальный аккомпанемент плачущих родственников. Еще бы, потерять такого кормильца! Зато когда умер Модильяни, его не на что было хоронить и плакать было некому, кроме бедной Жанны Эбютерн, которая сразу же, как только узнала о его смерти, немедленно сиганула с балкона на мостовую.

На том отрезке жизни я познал и благополучие, и достаток, но недаром в еврейской торе говорится так: не радуйся, когда тебе хорошо, потому что за этим придет плохо, а радуйся, когда тебе плохо, потому что за этим придет хорошо. Вычурно, правда, но очень верно. Я считаю, что евреи очень неглупые люди, хотя и не такие гениальные, как им кажется. Так вот, вместо того, чтобы взять это изречение на вооружение и повторять его каждый день вместо молитвы, я, наоборот, начисто его забыл и пустился во все тяжкие. Что ни говорите, а наследственность — препохабнейшая штука, если, конечно, твой отец не Эйнштейн или какой-нибудь Бальзак с Мопассаном. У моего же отца в голове были одни только авантюры. Если он какой-нибудь день кого-то не мог обдурить, то обязательно болел и даже не мог играть на своем тромбоне. Не знаю, как сейчас, а раньше было так. Однажды он на моих глазах продал какому-то типу свой тромбон за триста долларов, уверив, что его сделал сам Страдивари. Тот тип потом подал на моего папашу в суд, но судья, выслушав потерпевшего, неожиданно принял сторону моего родителя и сразил истца вопросом: «Скажите, — спросил он у того олуха, — а почему вы так уверены, что этот тромбон действительно не выстругал мистер Страдивари?»