Вера Белоусова - Жил на свете рыцарь бедный

Когда-то Мышкин и Терещенко вместе учили немецкий язык. С годами у последнего выработалась привычка вставлять в речь немецкие слова.

— Теперь понял?

— Теперь — да, — кивнул Мышкин. Еще месяц назад он, вполне вероятно, не понял бы или понял не до конца, но сейчас все сразу стало ясно. За этот месяц он столько раз слышал слово «Дерюгин» — «Дерюгин — миллиардер», «Дерюгин — финансовый гений», «Дерюгин — владелец заводов, газет, пароходов», «Дерюгин — политик», — что странно было бы не понять. Тут же он вспомнил, почему имя Козловой показалось ему знакомым.

— Там уже работают, — продолжал Терещенко. — Так что давай по-быстрому…

— Наши? — уточнил Мышкин.

— Наши, наши. И Гаврюшин там — я послал, пока тебя не было. Доложит тебе — и все, пускай возвращается.

Мышкин мысленно поморщился: он знал, что Гаврюшин болезненно самолюбив.

— Или нет, — вдруг передумал Терещенко. — Пускай остается… пока. Он вообще-то толковый — может, чем и поможет.

«Это лучше, — подумал Мышкин. — Или, наоборот, хуже… А впрочем…»

— Еще стажера тебе дам, только вчера прислали. Будет на побегушках. И все, пока все… Ну, давай. Желаю…

Мышкин взял у него бумажку с адресом, заглянул в нее и сунул в карман, хотя вообще-то мог бы и выбросить — одного взгляда ему, как правило, хватало и для более длинных текстов. Однако он не считал нужным лишний раз это демонстрировать.

Он вышел во двор, забрался в свою крошечную и нежно любимую машинку и тронулся в путь.

По дороге Мышкин вспоминал Катю Козлову. Неясно, правда, подходит ли в этом случае слово «вспоминал»… Он видел ее всего один раз, по телевизору, примерно в течение получаса. Но… запомнил.

Это было почти сразу же после его приезда. Он тогда очень много смотрел телевизор, стремясь как можно скорее войти в курс дела и освоиться, и однажды совершенно случайно попал на передачу под названием «Их подруги». Суть ее состояла в следующем. Элегантная ведущая приезжала в гости к спутницам российских знаменитостей, говорила с ними «о нашем, о девичьем», а заодно — о бытовом поведении «наших героев». Сами герои в передаче не участвовали — такова была задумка авторов. Героям разрешалось появиться дважды — в самом начале и в самом конце, чтобы помочь гостье раздеться и одеться.

Ведущая Мышкину чем-то активно не понравилась, да и сама передача, в общем, тоже. Он уже протянул было руку, чтобы нажать на кнопку, но тут на экране возникла подруга Антона Дерюгина, и Мышкину расхотелось выключать телевизор. Ничего интересного она не говорила, да и что там скажешь, каков вопрос — таков ответ, но дело было совсем не в этом, Мышкин ее почти и не слушал. Что-то в ней было совершенно особенное, что-то еще, кроме прелестной наружности, — какая-то удивительная пластика… И опять-таки не только это, а главное — какая-то удивительная живость, какой-то огонь — яркий, очень яркий, может, даже слишком яркий, — пришло тогда Мышкину в голову. Что-то как будто истерическое ему померещилось… «А впрочем, может, просто манера такая…» — тут же поправился он. Как бы то ни было, он не мог не признаться самому себе, что Катя Козлова произвела на него чрезвычайно сильное впечатление. Несколько дней ее лицо то и дело вставало у него перед глазами, а потом это прошло, что вполне естественно — не сходить же всерьез с ума из-за фотомодели или звезды экрана.

Когда Терещенко назвал ее имя, Мышкин не понял, о ком идет речь, во-первых, потому, что не сразу соотнес имя с человеком, а во-вторых, как раз потому, что не смог совместить мысль о смерти с оставшимся в душе впечатлением какой-то на редкость бурной и всепобеждающей жизни. Хотя уж кому-кому, а ему-то было прекрасно известно, что с такими вот, завихряющими пространство, как раз часто что-нибудь случается. Или вокруг них кто-нибудь друг друга поубивает, или их самих…

Немного поплутав среди похожих дворов, Мышкин обнаружил наконец тот, что был ему нужен, вылез из машины и направился к дому. Чем ближе он подходил, тем больше недоумевал. Район был неплохой, но дом вполне задрипанный, мягко говоря, не дерюгинский. «Терещенко, кажется, сказал: «в своей квартире»? — припомнил Мышкин. — Ошибка? Я сам виноват, надо было расспросить как следует. Впрочем, это-то сейчас выяснится…»

У подъезда стояли машины — милиция и «скорая помощь», и, разумеется, толпился народ. Когда-то давным-давно, на заре туманной юности, Мышкин всякий раз внутренне содрогался при виде жадных, любопытных глаз, но за время своей милицейской службы он видел это столько раз, что в конце концов привык и даже научился относиться к этому снисходительно. «В конце концов, — говорил он себе, — это было всегда и везде. И, между прочим, самые приличные люди в открытую заявляли, что хотят посмотреть на смертную казнь — пусть ради какой-то там психологии… это не важно, это все слова… Значит, тут уж ничего не попишешь, и надо плюнуть и не обращать внимания».

Правда, проталкиваясь сквозь толпу, он все-таки старался не смотреть на лица. До подъезда оставалось каких-нибудь два шага, и вдруг странное впечатление заставило его остановиться и даже, вопреки собственным правилам, обернуться. Он почти физически почувствовал на себе горящий взгляд чьих-то глаз. Мышкин едва ли смог бы передать свое ощущение словами, но был совершенно уверен: этот человек — не то же, что все остальные. В его взгляде была не жажда крови и сенсаций, а нечто совсем иное…

Мышкин стремительно обернулся, надеясь поймать этот взгляд и обнаружить смотревшего, но впечатление мелькнуло и тотчас исчезло. Вокруг были все те же рожи, с примерно одинаковым выражением, — впрочем, Мышкин дал себе слово их не судить. Он был почти уверен, что не ошибся. Другое дело, что все это могло оказаться какой-нибудь случайной чепухой — мало ли кто как посмотрит… Но могло быть и упущенной возможностью.

Делать, однако, было нечего. Мышкин вошел в подъезд и столкнулся с санитарами, выносившими тело. На лестнице топтались два мужика с квадратными подбородками. Мышкин посмотрел на них с недоумением, но почему-то ничего не спросил и вошел в квартиру.

В комнате работали эксперты. Капитан милиции Евгений Гаврюшин, молодой человек лет двадцати семи, стройный темноглазый красавец, сидел на кухне и работал над собой. Он знал, что с минуты на минуту появится Мышкин, и старался заранее выработать правильную линию поведения. «Спокойствие и равнодушие, — сказал он сам себе. — Полнейшее спокойствие и полнейшее равнодушие. Начхать. Все рассказать, четко, ясно, без единого лишнего слова. Самому никаких вопросов не задавать. И все. Как ни в чем не бывало. Никаких шуточек, никаких подначек, как бы ни тянуло, — еще подумает, что это от зависти. Хоть бы он, что ли, поменьше придуривался, а то ведь не выдержу и припечатаю… Значит, ясно — спокойно и равнодушно, мне — что, мне — наплевать, я даже рад… А кстати, правда, за каким этим самым мне это надо? Связываться с Дерюгиным… Разбираться в дерюгинских делах… Нет уж, увольте! Это ж боже упаси…»