Семён Колосов - Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив

– Смотрите-ка, тут птица, – бойко воскликнул Коля, заметив в клетке ворона.

Птица, оживившись от оцепенения, что-то выстукивала клювом.

Все трое поднялись и подошли к ворону. Он сидел, не двигаясь, вцепившись когтями в извилистую ветку дерева. Когда люди приблизились, птица повернула свою голову, обводя их взглядом. И когда его взор достиг Тихона, ворон на момент замер, а потом, словно вцепившись в него своими крохотными глазками, издал протяжный, как скрежет, крик, широко раскрывая острый чёрный клюв и обнажая свою розовую пасть. Ворон злобно шипел и заходился на Тихона своими вороньими ругательствами.

– Эко, как гаркает, – довольно заключил Коля.

– Глупая птица, – недовольно сказал Тихон.

– Это ты зря, вороны среди птиц самые умные, – отозвался Павел Нелюбин.

– Нечего тут смотреть, – буркнул Тихон и вернулся на своё место.

Коля же шустро подбежал к окнам и, найдя там мёртвую сухую муху, бросил её в клетку к ворону, но птица не отреагировала на подачку.

– Aquila non captat muscas, – по-латыни сказал Нелюбин, а затем перевёл свои слова. – Орёл не ловит мух.

– Так вы знаете латынь, – удивился священник.

– Н-н… так… – смутился машинист.

– У вас тут ворон, – сказал Нелюбин станционному смотрителю.

– Да, достался от нашего барина. Его тут… (станционный смотритель запнулся) …недавно разграбили, вот я и забрал птицу себе.

– Какой барин? – удивившись, спросил Нелюбин.

– Дмитрий Олегович Костомаров. Его имение в семнадцати верстах отсюда на юго-востоке. Пару месяцев назад какие-то негодяи разграбили его имение Дмитрово, а самого барина убили. Я решил забрать птицу себе.

– А почему негодяи? – вмешался Тихон. Его глаза горели недобро.

– Ну как… – смешался станционный смотритель, – они наглумились над его женой и племянницей, а самого Дмитрия Олеговича убили…

– Но ведь он был буржуем, – не унимался Тихон, – он эксплуатировал людей, и не досталось ли ему поделом?

Станционный смотритель не знал, что ответить. Наглый тон и резкие речи Тихона ему не нравились, а весь его вид свидетельствовал о том, что с таким человеком лучше не спорить. Да кем он был, в сущности? В дом к станционному смотрителю явилось трое незнакомых человек, явные пролетарии, и как вести себя с ними, Степан Тимофеевич не знал.

– А как его зовут? – спросил Коля.

– Кого? – переспросил станционный смотритель, почему-то думая о барине Костомарове.

– Ворона.

– Ах, его – Карл.

– Карл, Карл, Карл, – тут же закаркал человечек Коля, но птица ему не отвечала. Казалось, своим безразличием она показывала своё умственное превосходство над человеком. Но Коля этого не понимал, он продолжал каркать, попеременно просовывая пальцы в клетку, тем самым, как ему казалось, дразня ворона.

– Не смотрите ему в глаза, – заметил отец Михаил. – Говорят, ворон может сглазить. Чёртова птица – колдун среди птиц.

Коля отшатнулся и осенил себя крестным знамением.

– Поколоть дрова? – могучий Нелюбин спросил станционного смотрителя.

– Да, – ответил Степан Тимофеевич, качнув головой.

Он принёс топор, и Павел Нелюбин, установив тюльку, принялся рубить. Под его могучими ударами поленья разлетались в стороны. Под тяжестью тюльки и ударами топора плитка раскололась, и когда Павел закончил, отодвинув обрубок бревна в сторону, разбитый кафель уродливо корёжился на фоне других симметрично уложенных белых восьмиугольников. Нелюбин валенком сгрёб осколки в сторону, и на месте отколотой плитки теперь лишь красовалось клеймо, оставшееся в растворе с обратной стороны кафеля, которое гласило, что плитка эта привезена сюда аж с самого Харькова с завода Бергенгейма.

Отворилась дверь, в зал вошла жена станционного смотрителя. Все замерли и оторвались от своих дел. Она не была красива, но присутствие женщины что-то меняло в уже сложившейся атмосфере. Жена станционного смотрителя была худа. Сухие светлые волосы короткими локонами спадали с её головы. Худое вытянутое лицо с красивым острым подбородком портили возрастные морщины, которые мелкими, резкими чёрточками испещрили уголки её светло-голубых глаз и впалые щёки. Она улыбнулась, и морщины ещё больше проступили на складках её худых щёк, подло выдавая возраст. Ей было за сорок, как и станционному смотрителю, но больше пятидесяти ей было не дать.

– Здравствуйте, – тихо произнесла она и поставила чёрный поднос с кружками и чайничком на стол возле Тихона.

Все с любопытством глядели на женщину, подходя за горячим чаем.

– Недурно было бы ещё каких харчей, помимо чая, – нагло заметил Тихон и улыбнулся, пытаясь придать своему уродскому, изъеденному оспой лицу, приятный вид.

– Мясо уже варится, – сказала женщина, взглянув на своего мужа; тот одобрительно кивнул ей в ответ.

– Мясо – это хорошо, – заметил Нелюбин.

Женщина удалилась, а Нелюбин продолжил, обращаясь уже к смотрителю:

– А вот скажите, откуда у вас на станции оранжерея, первый раз такое вижу.

– А это причуды нашего барина Дмитрия Олеговича. Ведь это он построил станцию ещё в 1907 году. Через два года к станции пристроили оранжерею, где в лучшие годы круглый год росли цветы. Очень уж она ему нравилась. Порой придёт и полдня в ней провозится. Очень он цветы любил; всё нас на европейский манер хотел переделать. Там, говорил, круглый год женщинам цветы дарят и каждую неделю новые букеты на стол ставят. Жаловался, что только станция от его имения далеко. В лютый мороз, поди-ка, цветы довези. Пока пару часиков проедешь, так любые уже повянут. Но оранжерею специально у нас построил, говорит, заведу на европейский манер обычай, чтобы приезжих цветами встречали. Вот такой был человек. Всё что-нибудь переиначить хотел. И красота, и доход. Иной раз ведь мы с цветов неплохо выручали, но то ведь всё равно редкость была. Что тут у нас? Глушь, да и только. Одни мужики, кто тут больно цветы покупать будет. Но Дмитрий Олегович зато свою душу тешил, да и у нас с женой цветы на столе стояли.

– Интересно, – заключил Налюбин, – современный человек был ваш барин. Он, говоришь, из Дмитрово?

– Да, да из Дмитрово, – продолжал энергично болтать станционный смотритель, от прежней его флегматичной сдержанности, казалось, не осталось и следа. – Всё к нам переехать порывался. Говорит, отстрою рядом с вами дом и буду жить подле своей станции. Ведь всё это было его детище. Это он у железной дороги выбил разрешение на постройку станции и на свои деньги возвёл строение. Иной на всё скупится, а он щедрый человек, но опять ведь и с умом… С этой станции в довоенные времена пшеницу, лес, продукты всяческие везли. Тонны уходили. Вот как всё на поток поставил, и дела у него, соответственно, в гору шли, то ли дело в давние времена за пятьдесят вёрст пшеницу возили. Где это видано? А тут рядом, под боком. Вот и говорил: «Я со временем к вам всё Дмитрово перевезу». Всё поближе к цивилизации хотел жить, да никто вместе с ним из своих обжитых домов сюда ехать не решался. Он хотел было один сюда переехать, дом выстроить, вон на том пригорке, – станционный смотритель показал в сторону окна, – да всё никак не мог собраться, а потом война, то да сё, сами понимаете.