Мариэтт Линдстин - Воскрешение секты

Тетушка заметила, что произошло. По шее у нее пошли красные пятна, как всегда случалось, когда она нервничала. Многозначительно кашлянула, и тогда дядюшка отвел глаза. Я поняла, что что-то изменилось.

В тот же вечер, когда я уже почти заснула, он пришел ко мне в комнату. Подошел и сел на край постели.

— Сними одеяло, Сигрид, — велел он.

— Зачем?

— Сейчас я кое-что тебе скажу — хочу, чтобы ты внимательно послушала. С этого момента ты будешь делать все, что я тебе велю. Иначе я испорчу тебе всю жизнь, Сигрид. Скажу, что ты умалишенная, как твоя мамаша, так что тебя вскоре заберут в сумасшедший дом. Это я тебе обещаю.

Я сдвинула одеяло, потому что и раньше побаивалась дядю, а теперь и вовсе испугалась. Он задрал на мне рубашку и оглядел мое тело. Провел рукой по моему животу, приложил ладонь к груди. Затем запустил палец мне в трусики и ввел его в самое сокровенное место. Боль была чудовищная. Я вздрогнула. Перед глазами пронесся образ матери. Теперь я знала — то была мать, а не свинья на чердаке.

Дядя снова опустил на мне рубашку, поднялся и вышел из комнаты.

В ту ночь он больше не вернулся.

Я лежала в постели, зажмурив глаза, пытаясь отогнать образы того, что только что произошло. Слезы не приходили, горло словно сжало спазмом, и плач застрял в нем. Тут над кроватью пронеслось что-то легкое, как крылья бабочки. Прохладная рука легла мне на лоб. Я еще крепче зажмурилась, каждой клеточкой своего тела ощущая присутствие матери. Слабый аромат сирени от ее духов. По комнате пробежал холодок. Я медленно открыла глаза и увидела тень, исчезающую в темноте. Заснуть я не решилась — вдруг испугалась ночи. Медленно тянулись часы. Когда забелел день, туманный и пасмурный, я наконец смогла заснуть, а шум моря убаюкал меня, унеся все тревожные мысли.

Дядя Маркус всегда строго соблюдал распорядок дня. Он вставал в шесть, выпивал кофе, завтракал, читая за завтраком газету. Затем разъезжал верхом по угодьям, проверяя, как ведутся сельскохозяйственные работы. Во второй половине дня сидел в кабинете, занимаясь делами усадьбы. Раз в неделю отправлялся по делам на материк. В семь ужинал со мной и тетушкой, а потом уходил в бильярдную с коньяком и сигарой. И ровно в десять отправлялся в спальню.

Ко мне дядя являлся раз в неделю, всегда по пятницам. Всегда пунктуально, в четверть одиннадцатого. Я не могла заставить себя взглянуть на него, так что делала вид, будто сплю. Так мне было легче. Я лежала в постели, как тряпичная кукла. Ровно дышала. Зажмуривала глаза. Раз я сплю, то все это не происходит на самом деле. Я не хотела, чтобы он приходил. Старалась отогнать звук его тяжелых шагов по лестнице. Однако моя свобода была мне дороже.

«Я смогу это вынести, — думала я. — Придется вынести, чтобы жить обычной жизнью. Если закрыть глаза и думать о лесе и море, все быстро закончится. Если ему нужно только это, то я справлюсь». И когда он пыхтел надо мной, я думала о шуршании ветра в кронах деревьев или плеске волн о скалы.

Дядя явился в мою комнату в тот день, когда мне исполнилось пятнадцать. Шаги его звучали по-другому. Не крадучись, а решительно. Все так явно изменилось, что на сердце у меня стало тяжело. Его отвратительный запах распространился по комнате, как затхлое дыхание.

— Надень халат и следуй за мной.

Он стоял и ждал. Тут я пришла в состояние, которое трудно описать. В комнате не осталось воздуха, однако я дышала. Все мышцы в моем теле окаменели, однако я двигалась. Чувствуя, как душа почти отделилась от тела, я последовала за ним по лестнице на чердак. Переступила порог и всхлипнула, словно животное, приведенное на бойню.

Чердак был королевством, в котором правил хозяин дома. Ризница — столь святое место, что одна мысль о том, чтобы пойти туда, приводила нас, детей, в трепет. Истории, которые рассказывали о чердаке, были одна другой страшнее. Говорили, что Бог накажет страшными мучениями тех, кто осмелится войти туда. Ибо это место, венчавшее усадьбу, точно купол, было создано для самых сильных и дерзких, чтобы они могли укрыться там от неизбежного течения жизни.

Однажды я уже видела чердак, видела мать, привязанную веревкой. Теперь перед глазами прорисовались новые детали. Я зажмурилась в последней попытке отогнать реальность. Кровать с пологом, веревки и кнуты… Холодный пот выступил у меня на лбу и спине; унизительная капля скользнула между ягодиц.

Жесткая рука зажала мне рот, прежде чем я успела закричать.

— А сейчас ты будешь слушаться меня, — сказал дядя. — Просто делай, что я велю, и все будет хорошо.

Когда он сделал свое дело, я не могла стоять на ногах. Перед глазами все кружилось, тело горело. Дядя сказал, что я привыкну. Снес меня вниз по лестнице и положил в постель.

Только когда за ним закрылась дверь, я поняла, что все изменилось. Дом дышал, охал и постанывал, стены скорбно поскрипывали, окна позвякивали.

Было что-то ненормальное в тиканье настенных часов, напряженное и отчаянное. С нарастающим страхом я повернула лицо и оглядела комнату. За шкафом выросла тень и шагнула на ковер посреди комнаты. Из темноты возник силуэт — и вот она уже стоит передо мной. Я окликнула ее, но она стала шептать мне, чтобы я ничего не говорила, что она будет приходить и утешать меня. Я зажмурилась. Если она желает мне добра, то зачем так пугает меня? Но потом навалилась усталость, и меня поглотила бездонная тьма.

От полного унижения меня спасла педантичность дяди Маркуса и его фиксация на деталях. Не должно было оставаться никаких следов. После всего я должна была помыться, расчесать и уложить волосы. Он никогда не уронил в меня ни капли семени. Все было методично и запланировано, хотя он был со мной жесток и делал мне больно.

Каждую пятницу, ровно в десять, я должна была приходить на чердак. Каждую ночь с пятницы на субботу я плакала, пока не засыпала. Иногда рядом со мной сидела мать и утешала меня. Я поняла, что она каким-то невероятным образом спаслась от пожара. Пряталась в Виндсэтре, чтобы заботиться обо мне. Ее не было, но все же она была. И одно я знала точно: я никогда не решусь кому-либо рассказать о ней — так мимолетно было ее присутствие и так бесценна ее поддержка.

Я перестала есть и исхудала в надежде, что такой дядя Маркус меня не захочет. Но он заставлял меня есть, ложку за ложкой, а тетя Офелия следила за мной. Однажды в пятницу я заперла свою дверь, но тогда он пошел и принес ключ, подходивший ко всем замкам, и залепил мне звонкую пощечину. Я изгрызла все ногти, но тогда дядя заставил тетю Офелию опустить мои пальцы в уксус.