Чарлз Маклин - Страж

Я попытался привести нервы в порядок. Гостиница была совершенно нормальной, совершенно обычной, совершенно надежным убежищем. Горничная была приветлива – и не более того.

Вычеркнув имя Анна Грегори, я вписал собственное и присовокупил к нему с ходу выдуманный адрес. Затем вновь повернулся к гостиничной стойке. Лунообразное лицо улыбалось точно так же, как раньше. Никто не требовал от меня никаких объяснений. Я выписал чек и без всяких вопросов получил ключ от девятого номера.

И тут же опять пришел в замешательство. Объяснения дежурной я прослушал, потому что в ушах у меня гремел дикий рев. Я поплелся по коридору, который, казалось, становился темнее и теснее с каждым шагом. Стены надвигались на меня с обеих сторон, заставляя держаться на самой середине дорожки. Мне пришлось начать раздвигать их руками. По всему моему телу прошла дрожь, словно меня сильно дернуло током. Я враз лишился всего, что имел, – кожи, нервов, мускулов и костей. У меня совсем не осталось сил. В дальнейшем я продвигался вслепую, ощупывая номера комнат на дверях.

15, 13, 11, 9...

Неуклюже повозившись с ключом, я в конце концов справился с дверным замком и проник к себе в номер. Вечносущая тьма встретила меня там и повлекла внутрь.

Когда я очнулся, уже почти стемнело. Я лежал в прихожей собственного номера, упершись ногой во входную дверь. У меня не имелось ни малейшего представления о том, где я нахожусь. Внутреннего убранства номера было не разобрать. Название гостиницы значилось на брелке с ключом, но оно мне ровным счетом ничего не говорило. У меня разламывалась голова, дико болел живот и наверняка был жар. Однако я пребывал в полном сознании.

Я помню, как запер дверь, задернул занавески и выключил свет, прежде чем лечь в постель. Я готовился к долгой осаде. Я сидел во тьме, преисполненный ожидания, как будто вот-вот ко мне должен прийти кто-то знакомый.

Детали происшедшего всплывали передо мной в хаотическом беспорядке. Это напоминало мне какую-то электронную игру. Туманные образы возникли на экране, а мне надлежало сделать из них свой выбор. Но это оказалось просто, я был не в состоянии ошибиться. Правда, не с самого начала я осознал, что являюсь частью этой игры. И только затем начал осознавать, что это мои руки приготовили собакам еду, что это моя спина склонялась к белой коробке, что мне принадлежали забрызганные кровью резиновые сапоги. Внезапно меня охватил дикий страх. Я попытался вырубить изображение, но образы не желали исчезать с моего экрана. Да и в глазах моих так и не гас свет. Эти образы нахлынули на меня навсегда.

В конце концов я повалился на постель и зарыдал в голос. Это принесло определенное облегчение. Последовало затемнение, настала какая-то долгая пауза, на протяжении которой я не ощущал ничего, кроме ужасающей физической боли. Для того чтобы противостоять ей, мне пришлось израсходовать всю оставшуюся у меня волю и энергию.

Когда боль наконец отхлынула, я понял, что никогда не признаю того, что убил своих собак. Столь варварское, беспощадное и извращенное деяние никак не вписывалось в мое представление о себе самом. Я попытался было найти спасение в мыслях о том, что со мной случился припадок, нашло затмение, произошло временное помешательство, но сразу же понял, что все это ко мне не относится. И, чем старательнее я уклонялся от ответственности за содеянное, тем в большее уныние впадал.

У меня перед глазами мелькала одна и та же картинка: Анна в халате и шлепанцах сбегает вниз по лестнице, открывает дверь в гостиную и устремляется к белой коробке, испачканной кровью.

Я очень тревожился за нее, но почему-то мне не приходило в голову что-нибудь предпринять. Даже поднять телефонную трубку представлялось мне совершенно непосильным. Я, скорчившись, сидел на краю кровати, одолеваемый дикими угрызениями совести.

Позже, этой же ночью или, может быть, уже на рассвете, мне приснилось, будто меня судят. Хотя с самого начала я признал себя виновным, вскоре мне стало ясно, что судят они не того, кого надо. Я встал и дерзко заявил, что я абсолютно ни в чем не виновен. В ответ на мое заявление и суд, и публика оглушительно захохотали. Даже судья должен был подавить этот смех деланным зевком.

Осознав, насколько прискорбно мое положение, я разразился длинной речью в свою защиту, которую закончил нижеследующими словами:

– В конце концов люди совершают вещи и похуже, чем усыпление собственных любимчиков.

Тишина.

И только здесь и там неразборчивый шепот.

Я понял, что ни в чем не убедил суд. В отчаянии я повернулся к присяжным и в первый раз за все время обнаружил, что все двенадцать присяжных были...

Я проснулся с твердой уверенностью в том, что вот-вот произойдет нечто ужасное. Я сел в постели и включил свет. И сразу же на меня нахлынули воспоминания о том, что я сделал, и одновременно с этим угроза вроде бы миновала. Но я ощутил, что нечто чрезвычайно существенное изменилось.

Помимо конкретного раскаяния в том, что я учинил, меня начало мучить куда более широкое и всеобъемлющее ощущение собственной вины. Я понимал, в чем именно так чудовищно виноват, но осознавал, однако же, что, в чем бы ни состояло мое «преступление», оно было настолько омерзительным, что исключало малейшее снисхождение ко мне. Бремя этого преступления было буквально невыносимо. Мне казалось, что меня медленно и неумолимо расплющивает какая-то колоссальная тяжесть.

Не знаю, сколько длился этот приступ боли. Он начался совершенно неожиданно и сразу же придавил меня к полу. Я лежал на полу, рядом с собственной кроватью, парализованный и смертельно испуганный. Слезы струились у меня из глаз, я практически не мог дышать. Ноша сдавила мне грудь. Кровь, слюна и слизь переполняли рот и нос. Я чувствовал, что сейчас захлебнусь своими собственными соками. Меня стошнило; мощные спазмы сотрясали тело; руки и ноги задергались в жалком и нелепом протесте. Ноша на груди становилась все тяжелее. Мне казалось, что это не кончится никогда.

И тут давление начало понемногу ослабевать. И в конце концов отхлынуло столь же внезапно и необъяснимо, как перед тем нахлынуло. Я лежал в луже собственной рвоты, – лежал дрожа всем телом, словно выброшенная на берег и не умеющая вернуться в водную стихию рыба.

Два дня и две ночи я никуда не выходил из этого номера с задернутыми занавесками, запертой дверью и табличкой: «Просьба не беспокоить». Я не чувствовал хода времени, не ощущал голода, жажды, желания закурить или хотя бы сходить в туалет. Насколько могу припомнить, я ни разу не встал с постели. Какую-то часть времени я проспал, а какую-то пролежал просто так.

Когда этот звук раздался, я поначалу не смог опознать его. Он был так резок, что наверняка исходил из какого-то другого мира. Потом позвонили дважды. Пауза между звонками казалась мне непривычной, однако звонящий упорствовал. Кто-то знал, что я нахожусь здесь. Наверное, меня выследили... Я проследил за звуком и обнаружил его источник на ночном столике.