Array Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века

– «Сто птиц летят к фениксу» – лучшее, что досталось нам от предков, эта мелодия передается от поколения к поколению, несет радость от великой печали, и только тот, кто обладал высочайшей добродетелью, достоин ее. – Я знал, что это были начальные строки титульного листа нот к мелодии, но остальные никогда их не слышали, поэтому хранили молчание. Наставник продолжил: – Я не буду много говорить о секретаре Доу, жители Цзиньчжуана прекрасно знают и помнят все его поступки. Если в Несравненном поселке кто и достоин мелодии «Сто птиц летят к фениксу», так это он. Сегодня, провожая секретаря Доу в последний путь, ее исполнит глава команды Ю – Ю Тяньмин.

Слова наставника, шедшие от сердца, заставили стоявших передо мной на коленях людей тихо заплакать.

– С величайшей печалью провожаем в последний путь! Начинаем! – громко выкрикнул наставник.

Я положил мундштук сона в рот, перед глазами вдруг потемнело.

До сих пор я испытываю раскаяние. Я мог спокойно выполнить высочайшую для деревенского наставника миссию, мог сделать так, чтобы потомки, вспоминая об этом почти легендарном событии, упоминали и мое имя, я мог сделать так, чтобы профессия музыкального наставника прогремела в деревне, и даже мог почти священным способом завершить свою музыкальную карьеру. Но в тот момент все эти возможности исчезли. Мое поведение так ужасно и таким ужасным способом завершило существование этой древней профессии в Несравненном поселке, и даже в последний момент, когда она уже тонула в изменениях времени, не смогла сохранить былое достоинство. Поэтому, описывая тот период времени, я сталкиваюсь с ужасными муками памяти, ощущая, как снова открывается рана в глубине души, которая со временем начала затягиваться. Я четко вижу, как льется из нее кровь, а затем приходит боль, пронизывающая до костей.

Открыв глаза, я увидел, что все взоры устремлены на меня. Я медленно достал мундштук изо рта, поднялся и сказал, обращаясь к наставнику:

– Простите меня, я забыл эту мелодию.

Неожиданно наставник рассмеялся, люди внизу тоже рассмеялись. Они еще не закончили смеяться, как наставник заплакал. Он сидел на корточках и рыдал в голос. Я, старший брат и Лань Юй молча стояли перед ним. Через какое-то время наставник встал, отвесил три земных поклона все еще стоявшим на коленях сыновьям покойного и сказал:

– Простите нас, уважаемый секретарь Доу! Простите нас, уважаемые сыновья!

– Наставник Цзяо, сыграйте вы сами и все! – предложил кто-то из толпы.

Наставник отмахнулся:

– У меня давно уже нет этого права, теперь это не моя команда. Право играть эту мелодию есть только у главы команды Ю.

Договорив, он повернулся вырвал у меня из рук свою сона, согнул ногу в колене и со всей силы опустил сона вниз.

Крак!

Наставник ушел, моментально растворившись в ночи Цзиньчжуана, такой черной, что не видно пальцев на вытянутой руке.

Лань Юй поднял с земли разломанную на две половинки сона:

– Судя по всему, теперь я никогда не услышу «Сто птиц летят к фениксу»…

Отец обращался со мной все хуже и хуже, ему все было не так: чан для воды опустел – он обзывал меня слепцом, который даже не видит, что воды в чане нет; стоило мне наполнить чан водой, он снова ругался, вопрошая, что я еще умею делать, кроме как воду носить?

Говорил он все верно, мне было уже двадцать шесть лет, а я все сидел дома. Все молодые люди в Шуйчжуане кто женился, кто родил детей, а большая часть собрала багаж, села в автобусы в уездные и провинциальные города и уехала. Мы могли видеть их лишь на Новый год или другие праздники, а в обычное время в деревне практически нельзя было встретить молодых людей моего возраста.

С того момента, как распалась команда Ю, я ни одного дня не играл на сона.

Не было никакой церемонии, все произошло естественно, словно испарился воздух, никого не приглашали, никто не играл на инструментах, я столкнулся однажды со старшим братом на ярмарке Несравненного поселка, мы поздоровались, обсудили рост посевов и еще выпили в ресторанчике китайского вина, но ни один из нас не обмолвился о команде Ю, ни слова не проронили, словно она никогда и не существовала.

Мне исполнилось двадцать восемь, пришла зима. Зима в Шуйчжуане ныне все более странная, даже нормального снега на полях нет. В последние два года зима совсем обнаглела, даже декоративной изморози не было, все выглядело неопрятным и лишь беспрестанно лил ледяной дождь. Весь Шуйчжуан превратился в грязную жижу, не говоря о том, как больно он бил по лицу и рукам.

Больше всего я боялся столкнуться с отцом, не только из-за того, что он мог обругать меня, а потому что я испытывал угрызения совести, глядя на его стареющий облик. Сыновья других людей каждый год присылали родителям разные денежные суммы, а я лишь мог сидеть дома нахлебником. Мать не ругала меня, как отец, но она постоянно вздыхала, и эти звуки были похожи на губку, из которой никогда не отжать воду досуха, и это было еще ужаснее, чем ругань отца. Таким образом, мне пришлось скрываться в этом тесном пространстве. Каждый вечер после ужина отец отправлялся смотреть, как народ играет в карты, сам он не принимал в игре участия, лишь наблюдал, на самом деле он мечтал попробовать, но состояние карманов не позволяло. Мать же занималась делами при свете лампы до полного изнеможения и только тогда шла спать.

Каждый вечер я рано ложился в кровать, но заснуть не мог до самого рассвета.

В этом году с того момента, как зазеленели побеги риса, не выпало ни капли воды. Сгущались черные тучи, небо внезапно темнело, все предвестники были налицо, сельчане ждали ливня. А в результате падало несколько реденьких капель, оставлявших на земле пару влажных вмятин, а потом сразу же тучи рассеивались. Так повторялось несколько раз, надежды и терпение сельчан высохли, как и рис на поле.

Спина отца становилась все более сгорбленной, напоминала черпак. Целые дни он проводил на рисовом поле, лицо приборело такой же желтоватый оттенок, что и рис, его взгляд беспомощно бродил по волнам высохших побегов риса, которые покачивались туда-сюда на ветру, слабые и безжизненные. Так продолжалось до сумерек, только тогда он разгибался и под скрип костей нес свое больное тело домой.

Время от времени я встречался с ним во дворе, застывшим взглядом он смотрел на меня – без гнева и иронии, мягким, словно нити паутины, опутавшие меня так, что я не мог дышать.

Я точно помню, что в тот год рис в конце концов весь погиб от засухи. Я стоял на горе за Шуйчжуаном и видел обжигающую желтизну, простиравшуюся к небу, этот цвет приводил меня в отчаяние. Но еще больше лишал меня надежды Ю Бэньшэн из Шуйчжуана. Его лицо неудержимо желтело. Рак печени на последней стадии. Мы с матерью настаивали на том, чтобы продать старого быка из загона и оплатить ему лечение, но Ю Бэньшэн сказал: