Карла Фридман - Два чемодана воспоминаний

Но больше всех разочаровал меня Маркс, который полностью вписался в моду своего времени. Я не могла понять, как у этого внука раввина поднялась рука написать такую бесстыдную ложь. Он обвинил всех евреев разом, обозвав их эгоистичными кровососами, у которых нет бога, кроме денег. По примеру французских социалистов он писал: «Еврей». Словно на свете существовал только один Еврей: хитрое существо, которому нельзя доверять и которое соединило в себе дурные качества всех своих одержимых смертельной ненавистью преследователей.

Я читала как одержимая, ела мало и довела себя до полного истощения. Я старалась ложиться в постель не позже двенадцати, но почти никогда мне не удавалось проспать больше трех часов. Я непрестанно просыпалась в холодном поту — от кошмаров, в которых с неба низвергались огонь и сера. Иногда мне становилось так страшно, что, сорвавшись с постели, я прижималась к стене. Но кошмар исчезал не сразу. Раз мне приснилось, что в Музее начался пожар. Языки пламени, вырываясь из его окон, тянулись к моему чердаку. Плача, я вскочила с постели, натянула куртку, схватила стопку книг со стола, выскочила на лестницу. И, только захлопнув за собою дверь, очнулась. Изумленно посмотрела на книги в руках, глянула в глубину лестничного пролета, и голова у меня закружилась. Мне стало стыдно, я вернулась в комнату, но заснуть больше не смогла.

Неделями мучили меня всевозможные кошмары, связанные с огнем. Словно мое подсознание изыскивало вернейшее средство, чтобы помешать мне впасть в спячку. Средство было под рукой, слабость мою легко было обнаружить. Каждую ночь, в одном и том же неизменном кошмаре мне стал являться Симха. Мы сидели рядом на скамейке в парке. И вдруг, непонятно отчего, он загорался. То есть не загорался, но начинал тлеть изнутри, и я ничего не могла сделать. Как я ни старалась, незримый огонь пожирал его. Сам Симха не кричал, не впадал в панику, только печально крякал. Я просыпалась, все еще слыша это кряканье. Не в силах шевельнуться, лежала на спине, и слезы катились по щекам.

Утром у цветочника гвоздики валились у меня из рук. От яркого света болели глаза. Над лентой со словами «Спи сладко, любимый покойник» я почувствовала, что проваливаюсь в сон. Но мне удалось справиться с собою — я вспомнила маму и тележку, которую она должна была тащить через Освенцим, вообразила позади себя эсэсовца, готового за малейшее промедление огреть меня по спине. И начала лихорадочно работать.

Дядюшка Апфелшнитт был на ногах, но болезнь все еще давала себя знать. Он выглядел усталым. Брюки стали ему широки и поддерживались подтяжками, подчеркивавшими важность его осанки. Он слушал мой рассказ о повторяющихся кошмарах и хмурился.

— Кто избежал огня, попадет в воду, — сказал он наконец.

— Я не жду разъяснений. Сны — смесь впечатлений и воспоминаний. Их значение можно повернуть и так, и эдак.

Он покачал головой:

— Каббалисты в древности считали, что не бывает снов без значения. Когда человек спит, душа его покидает тело и возносится ввысь. Там с ней говорит архангел Гавриил, распоряжающийся миром снов. То, что он говорит душе, открывается человеку в форме сновидения. Рабби Симеон утверждал, что все происходящее на земле сперва случается во сне.

— И вы думаете, я поверю в эти примитивные россказни?

— Но ты ведь веришь в радио и телевидение? Если ты веришь, что электромагнитные волны могут распространяться в пространстве со скоростью триста тысяч километров в секунду, почему ты отказываешь душе в такой возможности?

— Бог — передатчик, а душа — вроде антенны, — насмешливо заметила я.

— Похоже, что так. Только не все души настроены на верную волну. Чаще всего связи не получается, или сообщение воспринимается неверно.

Я сердито передернула плечами.

— Тора кишит историями о снах, — продолжал дядюшка Апфелшнитт. — Как возбудил Иосиф ревность своих братьев и попал в Египет? Благодаря снам! Как он освободился из тюрьмы? Благодаря снам! Нашим предкам много чего наснилось. И они воспринимали свои сны серьезно, не только хорошие, но и дурные. Вплоть до того, что после дурного сна принято было целый день поститься. Если я ничего не путаю, существует даже специальная молитва, которую читают, чтобы отвести дурной сон.

Он пошел к книжному шкафу, чтобы поискать ее для меня, но я поблагодарила за хлопоты и отказалась.

Господин Калман продолжал делать вид, что меня не существует. Он терпел мое присутствие только ради жены, нанявшей меня, ибо знал: няньки, как и деньги, не растут на деревьях. Мое независимое поведение вносило разлад в его набожное семейство. Все, что я делала или говорила, было сомнительно. Благословение Господне меня не коснулось, да я о нем и не просила. Я была нечиста, словно поражена проказой. Даже хуже: прокаженный — невинная жертва болезни, я же умышленно искушала Милосердие Небес.

Мое расположение к Симхе только усугубляло досаду господина Калмана. Он не мог перенести, что именно я, воплощение всех грехов, от которых он пытался уберечь своих детей, делю с ним любовь к младшему сыну. Меня ведь нанимали не любить Симху. В мои обязанности входило менять детям мокрые штанишки и водить их в парк, вот и все.

С госпожой Калман все было по-другому. Слушая вполне светские истории, которые я рассказывала Симхе, она не могла скрыть улыбки. Поглощенная готовкой, она стояла у кухонного стола, но черные глаза ее загорались, когда, посадив малыша на закорки, я с громким ржанием гарцевала по квартире. Нравилось ли ей следить за нашими забавами? Не чувствовала ли она себя уязвленной тем, что я отдаю предпочтение Симхе перед другими ее детьми, более красивыми и достойными восхищения? Или ей приятно было слышать, как хохочет Симха, забывая свою обычную, почти стариковскую серьезность, а моя преданность этому ребенку усиливала ее любовь к нему? Все еще держа меня на расстоянии, она щедро позволяла мне любить его, молча даруя право делать это так, как мне нравится. Между нами возникло взаимопонимание.

— Хая, — попросила она меня как-то раз, — ты не могла бы в четверг вечером присмотреть за детьми? Мы с мужем должны уйти и вернемся к одиннадцати. Можешь остаться после работы и поесть с нами, чтобы не бегать лишний раз домой.

Меня совершенно не радовала перспектива обеда в обществе ее мрачного супруга, но прельщала возможность подольше побыть с Симхой. В четверг вечером, когда Цивья и Эша заснули, мы сели за стол. Сердце мое от волнения колотилось где-то в горле под ледяным взглядом господина Калмана, фиксировавшим каждое мое движение.

Мы ели луковый суп. Через открытое окно снизу, из садиков, доносились шумные разговоры, но здесь слышен был лишь стук ложек. Авром хихикнул.