Грэм Робб - Жизнь Рембо

«Одно лето в аду» было выпущено в неизвестность, подобно жертвенному объекту. Позднее обнаружение неоплаченных копий опровергает рассказ Изабель о том, что ее брат прислал весь тираж на ферму, чтобы его сожгли в печи в качестве «акта очищения» [497]; но такая мысль, очевидно, была.

Скромность Рембо не следует недооценивать. Многие другие произведения были уничтожены из-за скромности их авторов. Но наиболее вероятное объяснение заключается в том, что эта книга была для него просто не важна. Он никогда не посылал ее литературным редакторам и не уничтожил ее полностью. Позже он забрал обратно копии, что он подарил Делаэ и Мийо, и использовал их в качестве подарков.

Когда Мийо обнаружил его сидящим молча с кружкой пива в кафе Дютерм в Шарлевиле и спросил по поводу инцидента в Брюсселе, Рембо проворчал: «Не вороши эту кучу дерьма. Это слишком отвратительно» [498]. Такая аллергическая реакция на прошлое была интерпретирована как признак того, что Рембо чувствовал тогда отвращение к своей гомосексуальной связи, но его антипатия не была исключительной. Прошлое – это мавзолей. Если запись мысли позволяет ей быть вычеркнутой из мозга, тогда публикация была окончательной промывкой мозгов.

«Надо быть абсолютно во всем современным.

Никаких псалмов: завоеванного не отдавать».

Когда-то полагали, что литературная жизнь Рембо заканчивается сжиганием книг и неоплатой счета. «Прощанье», которое завершает «Одно лето в аду», считали его прощанием с поэзией, «ясновиденьем» и другими детскими вещами. Само биографическое «удобство» такого сценария вызывает глубокие сомнения. Литературные произведения не стоят в очереди, терпеливо ожидая, чтобы вписать себя в хронологию. Стихи в прозе «Озарения» перекрывают «Одно лето в аду» с любого конца. В действительности «Одно лето в аду» было необходимой прелюдией к новому миру. Бог и Верлен остались позади, и некоторое время казалось, что боль, средоточием которой они были, тоже отступила. В девятнадцать лет Рембо еще не был узником своего будущего.

«Осень. Наша лодка, всплывая в неподвижном тумане, направляется в порт нищеты, держит путь к огромному городу, чье небо испещрено огнями и грязью. […] Я вижу себя распростертым среди незнакомцев, не имеющих возраста и которым неведомы чувства… Я мог бы там умереть… Чудовищные воспоминания! Ненавистна мне нищета!

И меня устрашает зима, потому что зима – это время комфорта.

[…]

Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и настоящая нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города, сверкающие великолепьем.

К чему говорить о дружелюбной руке? Мое преимущество в том, что я могу насмехаться над старой лживой любовью и покрыть позором эти лгущие пары, – ад женщин я видел! – и мне будет дозволено обладать истиной, сокрытой в душе и теле».

Кафе «Табуре» по соседству с театром «Одеон» было одним из тех легендарных заведений, куда из поколения в поколение заходили посидеть литераторы. Клиенты делились по возрасту и репутации на говорящих и слушателей, и даже в расстановке столиков была незаметная иерархия. Среди завсегдатаев были Этьен Каржа, на которого нападал Рембо двадцать месяцев тому назад, и бывший «Иоанн Креститель с Левого берега» Рембо – Леон Валад, который после объявления появления нового «гения» в октябре 1871 года так больше и не написал о нем ни слова.

1 ноября 1873 года изрядно обносившийся молодой человек, который выглядел «атлетического вида крестьянином» с «кирпично-красным лицом» [499], тяжелой походкой вошел в кафе и уселся за пустой столик. Голоса понизились до шепота. Это был демон, который «погубил» Верлена. Само его присутствие в «Табуре» было оскорблением литературы.

Только два человека попытались заговорить с ним. Одним из них был слабый поэт по имени Альфред Пуссен, который приехал в Париж за наследством и пытался войти в литературный мир. Рембо напугал его выражением «брутальной раздраженности» на лице, которое Пуссен запомнил на всю свою жизнь [500].

Другой из тех, кто пытался завести разговор, мгновенно стал приятелем [501]. Поэт Жермен Нуво был невысоким коренастым провансальцем с красивым лицом и приятной привычкой осторожно противоречить всему сказанному, в надежде найти более интересный угол зрения. Он был на три года старше Рембо. Хотя Нуво успел растратить небольшое наследство, он не проявлял никаких признаков желания найти работу.

Вместе с Раулем Поншоном и Жаном Ришпеном, которые получили копии «Одного лета в аду», Нуво принадлежал к небольшой группе, которая называла себя Les Vivants («Живыми»), в отличие от мумифицированных парнасцев, или, как Рембо, кажется, называет их в «Одном лете в аду», «друзьями смерти» [502]. Нуво читал удивительные стихи, которые циркулировали в Латинском квартале («Офелия», «Искательницы вшей» и, возможно, «Гласные»), и был одним из первых подражателей Рембо – что доказывает, что Рембо знал, задолго до того, как покинул Европу, что у него есть «ученики» [503].

Рембо отказывался обсуждать стихи, которые он написал в шестнадцать лет. Вместо этого он говорил о волшебной стране туманов по ту сторону канала, где люди более «интеллигентны», где практически невозможно заскучать. Видя в Нуво замену Верлену, он продал свою идею провести сезон в Англии, и Нуво согласился присоединиться к нему в его следующей экспедиции.

Когда Жан Ришпен услышал, что Нуво познакомился с homme fatal [504], то забеспокоился: «Энергичный, смелый и блестящий Рембо, который был гораздо более известен в то время своими приключениями с Верленом, чем своими произведениями, – вскоре обрел очевидную власть над Нуво. Слабая и возбудимая личность, Нуво имел нервный темперамент чувственной женщины, которая находит силу неотразимой» [505].

Подготовив, таким образом, очередное приключение, «неотразимый» Рембо возвращается в Шарлевиль, чтобы переждать зиму.

Ближайшие пять месяцев были бессодержательны. Рембо, наверное, работал над стихами в прозе «Озарения». Он рисовал свои образы на фоне знакомого пейзажа, используя грамматические конструкции, которые звучат так, будто они могли когда-то нести простые аргументы:

«Надо идти по красной дороге, чтобы добраться до безлюдной корчмы. Замок предназначен к продаже. – Ключ от церкви кюре, должно быть, унес. – Пустуют сторожки около парка. Изгородь так высока, что видны лишь вершины деревьев. Впрочем, не на что там посмотреть».

«Я не жалею о прежнем участии в благословенном веселье: трезвый воздух этой терпкой деревни энергично питает ужасный мой скептицизм. Но так как скептицизм этот ныне не может найти применения, а сам он предан новым волненьям, – то не ожидаю своего превращения в бесконечно злого безумца».