Грэм Робб - Жизнь Рембо

Это была ничейная земля между философиями. Церковь заперта, святой праздник закончился, и «Сатана» пребывает в поисках новой работы. Оба отрывка имеют особый тон «терпения» и ожидания, что придает образам Рембо своеобразную неизбежность. В обнаруженной правке черновика «Одного лета в аду» он заменил «разрушительную ненасытность жизни» на «губительную силу», как если бы «ненасытность» и «сила» были синонимами, или как если бы просто аппетит был просто пропитанием.

Мадам Рембо написала Верлену в своем письме, что «человек, все пожелания которого гарантированы, а желания исполнены, конечно, не был бы счастлив». Уроки, полученные в детстве, как ни жестоки они были, всегда утешение. Рембо следовал заповедям своей матери так цепко, что большая часть его жизни выглядит погоней за несчастьями и разочарованиями. В течение последующих пяти лет он будет возвращаться в Шарлевиль или Рош каждую зиму. «…Меня устрашает зима, потому что зима – это время комфорта», – написал он в «Одном лете в аду». Но в доме матери было мало опасности, что он потеряет свою силу в комфорте или увидит все свои желания исполненными.

В этот момент жизнь Рембо делится на два возможных пути с вопросительным знаком на перепутье: пишет ли он что-то по-прежнему или «Одно лето в аду» станет его последним произведением?

Порядок, в котором были написаны «Одно лето в аду» и «Озарения», является предметом одних из самых продолжительных дебатов во французской литературе [506]. Справедливо сказать, что небольшое число исследователей творчества Рембо по-прежнему считают, что Рембо (а не «я» в его стихах) перестал писать в августе 1873 года [507]. После прочтения «Одного лета в аду» словно быстрый прыжок в тишину и, интерпретируя стихи Рембо как точный дневник его тогдашних мыслей, трудно примирить разум с медленным и тернистым спуском, даже если он интереснее в долгосрочной перспективе.

Теперь, однако, кажется очевидным, что многие (возможно, большинство) из стихотворений в прозе, которые в конечном итоге были опубликованы без ведома Рембо в 1886 году под названием «Озарения», были написаны после «Одного лета в аду». Дрожащая рука графологии определила большую часть дат сохранившихся рукописей «Озарений», но большинство ученых сходятся во мнении, что два раздела были переписаны рукой Жермена Нуво, который не жил с Рембо до 1874 года.

Свидетельство самих стихов убедительно, но его невозможно обратить в твердое доказательство. Следы продвинутого английского могут предположить 1874 год. Озабоченность математическими науками и внезапное отсутствие католической терминологии согласуются с новым, постхристианским Рембо [508].

Поскольку первые эксперименты Рембо со стихами в прозе восходят к 1871 или 1872 году, логично предположить, что они были предвестниками «Озарений», как и некоторые отдельные стихи, предшествующие «Одному лету в аду», но процесс, который привел его к отказу от поэзии вообще, длился несколько лет. Рим не был разрушен в один день. Есть и другие тексты, кроме «Одного лета в аду», которые могут быть истолкованы как прощание с поэзией: «Отъезд» и «Распродажа» в «Озарениях» и, если на то пошло, «Пьяный корабль». Рембо выдавал разные виды литературного стиля с тех пор, как начал писать.

Версия о том, что Рембо в какой-то момент принял решение раз и навсегда отказаться от поэзии, вызывает вопросы: Рембо решает отказаться от поэзии, а потом проводит несколько месяцев, совершенствуя текст («Одно лето в аду»), в котором объясняет, что он собирается бросить писать. Он не был известен своими долгими прощаниями.

Даже краткие прощания не были для него обычными. К концу марта 1874 года маленькая группа «Живых» заметила, что один из ее членов отсутствует.

«Рембо был замечен в Париже, но вскоре он снова исчез. Между тем Жермена Нуво тоже нигде не было видно, что было странно, потому что его бумаги все еще находились у него в комнате, а ключ не был отдан».

Ришпен опасался худшего: «Этот поспешный отъезд с оставлением ценных бумаг в гостиничном номере выглядит как похищение. Мы чувствовали, что ничего хорошего из этого не получится. Подверженный непосредственному влиянию Рембо в чужой стране, не в состоянии противостоять этому влиянию, мы думали, что с Нуво все было кончено» [509].

Никаких новостей не было до 27 марта. Затем пришло письмо с лондонским штемпелем. Нуво был тайно переправлен через Ла-Манш.

«Мой дорогой Ришпен!

Я оставил Париж, когда менее всего ожидал, и теперь я, как видишь, с Рембо. […] Мы сняли a room [по-англ.] на Stampfort street [sic], в семье, где молодой джентльмен, немного зная французский, общается с нами в течение часа каждый день, чтобы улучшить свой французский, и я могу выучить несколько слов. Рембо также собирается работать над своим английским. Он знает достаточно для наших общих потребностей» [510].

Рембо продолжил спуск по слоям лондонского жилья – от потертого аристократизма Хоуленд-стрит к черному шуму Стэмфорд-стрит. Семейство Стивенс жило в трех минутах от вокзала Ватерлоо, между пабом и конторой театрального агента. Стэмфорд-стрит находилась поблизости от реки, а иногда и в самой реке: через пару дней после того, как приехали Рембо и Нуво, тылы домов на Коммершиал-Роуд стояли под семью футами зловонных вод Темзы [511].

Дом № 178 исчез навсегда пятьдесят лет назад, и энциклопедическая лента маленьких магазинчиков и мастерских уже давно стала «мягким сегментом» A 3200, но здания напротив сохранились.

На месте магазина, который Рембо видел, выходя из дома, теперь французский ресторан.

Рембо, как Филеас Фогг [512], занимал комнату на верхнем этаже, выходящую на север, так что он мог наслаждаться панорамой Темзы: витиеватыми мостами, новой набережной и собором Святого Павла, возвышающимся над Ист-Эндом [513]. Но, несмотря на то что Рембо с Нуво жили наверху, им приходилось любоваться панорамой сквозь дым фабрик. С той же вероятностью они могли жить в подвале с видом на туфли, юбки, собак и колеса экипажей.

Одно из «Озарений» Рембо – это галлюцинаторное видение некоего наполовину ушедшего в землю погреба, куда никогда не попадало солнце, которые были широко распространены по всему городу, в том числе и на Стэмфорд-стрит, – путешествие к центру Земли по лондонским подвалам. В некоторых своих стихах он, кажется, использовал английские рифмы ( eclogues – clogs, corridors – gauze и т. д.), чтобы произвести неожиданные образы. Он, конечно, заметил двусмысленную рифму слов room («комната») и tomb («могила»):

«Пусть наконец-то сдадут мне эту могилу, побеленную известью и с цементными швами, далеко-далеко под землей.

Я облокотился на стол; яркая лампа освещает журналы, которые я перечитываю, как идиот; освещает книги, лишенные смысла.