Грэм Робб - Жизнь Рембо

Жан Никола Жозеф Артюр Рембо

Мари Бернар Жермен Нуво

Инфернальный супруг вернулся с новой Девой.

Эта частная шутка в реестре Британского музея – последний легкомысленный сувенир «крестного пути» Рембо, если не считать того, что Нуво, как и Верлен, вскоре после ухода от Рембо пережил религиозный кризис. Было ли это эффектом проживания с человеком, который делал так, что все выглядело ключом к великой тайне, или же отражением выбора друзей Рембо, сказать трудно.

На этот раз быт развалился всего через два месяца.

Уйдя с фабрики, они прибегли к более простому способу обучения, где доказательства некомпетентности были менее заметны, чем испорченная шляпная коробка. Они воспользовались газетой, ориентированной на покупателей с низким доходом, Echo («Эхо»), чтобы найти себе собеседников, и The Times («Время»), чтобы дать объявление о поиске учеников [524].

До сих пор не было никаких свидетельств того, что Рембо и Нуво вообще пытались преподавать. Делаэ говорил, что пытались, но его слова были поставлены под сомнение, несмотря на то что он оставался в контакте с обоими в течение нескольких лет. Одно объявление в «Таймс» имеет подходящую дату, а также соответствует заявлению Делаэ о том, что они искали работу через агентство:

«Парижский французский со всеми его оттенками и тонкостями от монсеньора Ж. Лафонта (Mons. J. Lafont) и двух парижан с ученой степенью. Специальный инструктаж для приобретения разговорных навыков на французском.

Путешественников подготавливают быстро. Дом № 16, Брукстрит, Ганновер-сквер».

Способность Рембо «быстро подготавливать путешественников» была хорошо известна Верлену, Нуво и позже группе африканских исследователей. Возможно, некоторое время он работал в школе. Делаэ утверждал, что Рембо был уволен за порчу барабана (прокол), который использовался для сбора учеников. Так как барабаны, как правило, не используются для таких целей, эта история тоже была поставлена под сомнение [525]. Но, возможно, он, как и Жюль Андриё, нашел работу в качестве учителя французского языка в военной школе. Une raison («К разуму») в «Озарениях» может быть даже эхом обязанностей поэта на игровой площадке:

«Ударом пальца по барабану ты из него исторгаешь все звуки – начало гармонии новой.

Один твой шаг – и поднимаются новые люди, ведя других за собою.

Отвернулась твоя голова – это новой любви зарожденье!

Повернулась она – зарожденье новой любви.

«Измени нашу участь, изрешети все бичи, начиная с бича по имени время», – поют тебе дети. «Подними и возвысь, где бы ни было, сущность наших стремлений и нашего счастья», – обращаются с просьбой к тебе.

Из всегда к нам пришедший, ты будешь повсюду».

С конца мая уже нет никаких следов партнерства – Жермен Нуво оставил Рембо в начале июня, по-видимому, без злобы, но и без намерения вернуться.

Прежде чем расстаться, он помог Рембо переписать некоторые из его «Озарений» и увидел далекое будущее французской поэзии. Но само имя Рембо стало препятствием. Нуво посылал стихи в парижские периодические журналы. Стихи публиковали, но полиция нравов грозила пальцем: Рембо считался заразной болезнью [526]. «Романсы без слов» Верлена только-только появились, и, хотя посвящение Рембо было удалено, эта летопись одного из самых плодотворных обменов во французской поэзии имела только один критический отклик и ни одного покупателя. Когда был подготовлен третий том сборника Parnasse contemporain («Современный Парнас») в 1875 году, Верлен был исключен из этого самовосхваляющего памятника на том основании, что он был «недостоин». Следующие год-полтора в приватных письмах Нуво Рембо будет упоминаться предусмотрительно как Thing («Вещь»).

Даже в Лондоне, в маргинальном сообществе, к которому Рембо причислял себя, воинствующая мораль, которая сгубила Оскара Уайльда двадцать один год спустя, уже пробуждалась. Когда-то приветливый Андриё, который был другом Суинберна и, кажется, вполне открытым гомосексуалистом, «встретил Рембо в плохом расположении духа и даже довольно жестоко обошелся с ним»: Рембо сказали, чтобы никогда больше не возвращался. Это грубое изгнание оставило его «в смущении и удивлении». Он, очевидно, был прав, когда беспокоился о «взглядах, которые я получу от Андриё и других» [527].

Рембо теперь оказался без работы, с чудовищной репутацией и сборником стихов, которые никто не станет читать. В следующий раз, когда он появился среди соискателей на обороте «Таймс», он был один. Рембо сменил тактику: теперь обучение было вторично, он предлагал свои услуги для общения и побега:

«Французский джентльмен (25 лет) с самыми респектабельными связями, с высшим образованием, обладающий французским дипломом, владеющий английским в совершенстве и обширными общими познаниями, желает РАБОТУ в качестве личного СЕКРЕТАРЯ, попутчика или репетитора. Отличные рекомендации. Адрес А. Р., 25, Лэнгхэм-стрит, Вест-Энд».

«Он делал вид, что сведущ во всем», – говорила Неразумная Дева из «Одного лета в аду». Рембо приукрашивал свою квалификацию. Он лгал насчет своего возраста, диплома и английского. Дом № 25 на Лэнгхэм-стрит был красивым зданием под названием Holbein Mansion («Особняк Гольбейна»), через несколько домов от квартиры Феликса Регаме, который видел молчаливого поэта, прибывшего в Лондон почти два года назад [529]. Комнаты этого неизвестного друга или агента будут подходящей декорацией для того, кто предположительно имеет «самые респектабельные связи».

Чтобы добиться «совершенства в английском», о чем Рембо сообщал в более раннем объявлении, он поместил другое объявление в «Эхо»:

«Молодому парижанину – говорит passablement (удовлетворительно) – требуются беседы с английскими джентльменами; в его собственном жилище, предпочтительнее после обеда. Рембо, 40 Лондон-стрит, Фицрой-сквер, Вест-Энд».

Рембо оставил свою комнату на Ватерлоо и вернулся в окрестности своего первого дома в Лондоне. Дом № 40 на Лондон-стрит стоял почти прямо за Хоуленд-стрит, домом на другом конце Кливленд-Мьюз. Это был более дорогой район, и комната была еще более тесная, чем обычно [531].

Никто не искал репетитора или компаньона по путешествию, не говоря уже о личном секретаре. К концу июня Рембо заболел, на этот раз достаточно серьезно, чтобы его положили в больницу [532].

И снова был достигнут момент инерции, описанный в «Воспоминании», – челн неподвижен, его крепко держит якорь на цепи: