Джулия Грегсон - Пряный аромат Востока

Джек вышел на веранду и закурил сигарету. Ночь была жаркая и влажная, необычно жаркая для этого времени года в Пуне – стеклянный термометр, привязанный к перилам веранды, показывал восемьдесят градусов [11] Около 26 °C. .

Сетчатая дверь закрылась с привычным скрипом; старая дворняга, безуспешно ждавшая возле кухни какой-нибудь подачки, поплелась в лиловую тень. Во флигеле для прислуги послышался смех, кто-то заиграл на табле.

Сможет ли молодая жена переносить жару? Не испугается ли собаки с облезлым хвостом? Будут ли ее раздражать так же сильно, как его, ужасные коктейль-вечеринки, на которые он вынужден являться, чтобы не рассердить полковника? Все эти вопросы заставляли его нервничать. Просто он слишком плохо ее знал.

– Господин, тонга приехала.

Возле кухонной двери его ждала тонга, которую привезла старая костлявая лошадь. Тонга заскрипела под его тяжестью. Он ехал, чувствуя себя преступником и удивляясь, почему перспектива женитьбы превратила некоторые аспекты его жизни – Суниту, счета за бар, заботливые манипуляции Динеша, даже привычку лежать часами в ванной, когда требовалось решить какую-либо проблему, – в секреты, приправленные чувством вины.

Дом Суниты стоял в старой части города – их разделяли двадцать минут и целый мир, хотя, казалось бы, это не расстояние. Многие мужчины продолжали встречаться со своими любовницами и после женитьбы, но он этого не хотел. Его родной отец – искренний, сдержанный мужчина – тоже служил кавалеристом в Восьмом кавалерийском, много лет был его кумиром – отважный путешественник, лучший в округе игрок в крикет. Он часто напоминал Джеку о своем участии в настоящих сражениях, главным образом в Месопотамии. Но при этом он еще и беспрестанно менял любовниц, и боль от его лжи просачивалась в жизнь его близких словно медленный яд.

– Все мужчины лгут, – как-то сказала мать Джеку и трем его сестрам. – Они ничего не могут с этим поделать.

Три года назад, во время особенно неприятного отпуска, который Джек провел в родительском доме в Оксфорде, атмосфера накалилась так, что отец даже ел отдельно от всей семьи, в своем кабинете.

За три дня до Рождества мать, раскрасневшаяся от выпитого джина, с бешеными глазами, объяснила, в чем дело. Оказывается, новая любовница отца, молодая девчонка, которую он поселил в Оксфорде, ожидала ребенка.

– Знаешь, – сказала мать с искаженным от злости лицом, – всю жизнь я никогда по-настоящему не понимала мужчин и не любила их. Теперь я их понимаю – и ненавижу.

Его ужаснула и оттолкнула боль, исказившая ее лицо; он повесил голову и почувствовал себя виноватым, словно все это совершил он сам. Ему не хотелось, чтобы Роза пережила такое. Говоря старомодным языком, который ему почему-то нравился, он дал обет верности и не собирался его нарушать. Он знал, что в нем течет горячая отцовская кровь: он любил стрелять, мчаться во весь опор на лошади, напиваться до безобразия, заниматься сексом с женщинами, но гордился тем, что у него больше разума. После свадьбы все бешеные порывы будут укрощены. Он хотел сделать Розу счастливой, заслужить ее доверие и сохранить его на всю жизнь.

Он уже смотрел другими глазами на многое в своей жизни. Примет ли она Индию так, как он сам? Он старался быть с ней честным и рассказал про летнюю жару, от которой съеживаются кости, о нищем населении, о постоянных переездах, о тяжелой жизни офицерской жены.

Но в то же время он ухаживал за ней с отчаянием парня, втрескавшегося в девушку, который знает, что у него заканчивается отпуск, и через неделю он уедет. В его предостережения вкралась расчетливая практичность.

Впервые он увидел Розу в Лондоне на званом вечере для дебютанток, куда притащила его подруга его матери, заявив, к его раздражению, что это «просто так, для декорации». Туда он шел пешком по Парк-Лейн и нервничал сильнее, чем мог признаться в этом. До этого он приезжал в Лондон в последние дни войны; город был неухоженный, парки запущенные, а на улицах на каждом шагу встречались похоронные процессии. В этом новом Лондоне по Парк-Лейн мчались сверкающие авто, пугая лошадей, а девушки носили ужасную стрижку и пускали дым тебе в лицо.

Мать, стараясь оградить его от накаленной домашней атмосферы, просила подруг, чтобы те приглашали его с собой на вечеринки, но он был в ужасе. На одной из них он видел, как парочка открыто занималась любовью в боковой комнате на куче пальто. Он попятился, пунцовый от смущения и охваченный желанием наподдать им обоим, чтобы они больше не устраивали такой спектакль. На другой, с удивлением глядя на группу возбужденных гостей, нюхающих белый порошок, он насмешил всех, когда поинтересовался, что они делают, и получил грубый ответ: «Эх ты, темнота! Это озорная соль. Кокаин».

Но Роза – она совсем другая. В Сэвил-клубе, где он стоял в смокинге под сводами, на которых резвились упитанные херувимы, она оказалась рядом с ним, очаровательно неловкая, в великоватом и явно не новом вечернем платье, но поразительно красивая, с шелковистыми волосами и милой улыбкой. Оркестр заиграл фокстрот, и она слегка подняла брови и улыбнулась ему.

– Потанцуйте со мной, – сказал он, и она шагнула в его объятия. Несколько минут они безуспешно пытались перекричать музыку, а он несколько раз наступил ей на ногу.

– Вы пришли с компаньонкой? – спросил он у нее через несколько танцев.

– Да, – сказала она с очаровательной улыбкой, – но, к сожалению, она играет внизу в бридж.

– Вы видели картины внизу? – поинтересовался он. – В библиотеке есть несколько замечательных портретов.

Самый древний в мире и банальный прием. Она ответила с милой серьезностью:

– Нет, не видела, но с удовольствием посмотрю.

И вот там, в мягком полумраке библиотеки, под изображением мужчины, держащего под уздцы бешеных коней, он просто обнял ее и поцеловал в мягкие губы, почувствовав, как сначала она робко сопротивлялась, потом застыла, а чуть позже ответила ему.

– Хм, – она задумчиво облизала губы, словно ребенок, пробующий сладкое, – кажется, я еще никогда прежде не целовалась – вот так.

И в тот момент, держа в руках это божественное, стройное и свежее юное создание, пахнущее девонширскими фиалками (его мать тоже любила эти духи), он подумал о Суните, своей любовнице, и о том, скольким он ей обязан. Она научила его всему. После трех одиноких лет холостой жизни в провинции он явился к ней словно бык на случку, а она выкупала его, успокоила, умастила душистыми маслами. С ней в его жизнь пришли шутки и смех, он впервые понял, что занятия любовью могут быть утонченными и возвышенными. До нее он был словно человек, пытавшийся сыграть симфонию на дешевой дудочке; она подарила ему целый оркестр.