Эдвард Гиббон - Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)

Эти деньги по усмотрению епископа расходовались на помощь вдовам, сиротам, увечным, больным и старым членам общины, для предоставления удобств иноземцам и паломникам и для облегчения несчастий заключенным и пленникам, особенно если причиной их страданий была твердость в христианской вере. Даже самые далекие одна от другой провинции великодушно обменивались друг с другом благотворительной помощью, и менее крупные христианские общины радостно получали помощь в виде милостыни от более состоятельных братьев по вере. Это правило, согласно которому на несчастье пострадавшего обращали больше внимания, чем на величину его заслуг, весьма материально способствовало развитию христианства. Те язычники, которые были человеколюбивы, смеясь над догмами учения новой секты, все же признавали, что она добра к людям. Надежда на немедленное облегчение и на защиту в будущем привлекала в эти гостеприимные ряды многих из тех несчастных людей, которых пренебрегавший ими мир оставил бы страдать от нужды, болезни или старости. Есть также некоторые основания верить, что множество младенцев, которых родители по тогдашнему бесчеловечному обыкновению подкидывали куда-либо и бросали погибать, часто оказывались спасены от смерти благочестивыми христианами, которые крестили их, учили и растили за счет своей общины [43] Во всяком случае, таким похвальным образом повели себя в тех же обстоятельствах миссионеры более близкого к нам времени в Пекине, где каждый год выбрасывают на улицы более трех тысяч младенцев. .

II. Нет сомнения, что каждое общество имеет право исключать из своих рядов и лишать преимуществ, которые дает принадлежность к нему, тех своих членов, кто отвергает или нарушает правила, принятые в этом обществе с общего согласия. При осуществлении этого права христианская церковь применяла свою власть в основном против опозоривших себя грешников, прежде всего против тех, кто был виновен в убийстве, мошенничестве или любовных грехах, а также против авторов и сторонников любой точки зрения, осужденной епископами как еретическая, и против тех несчастных, кто либо по своему выбору, либо по принуждению, уже будучи крещен, осквернил себя любым действием, которое рассматривалось как поклонение идолам. Отлучение от церкви имело и духовные, и земные последствия. Христианин, подвергнутый этой каре, лишался доли в пожертвованиях верующих. Узы и религиозной, и личной дружбы оказывались разорваны: он обнаруживал, что стал отвратительным и ненавистным богохульником-иноверцем для тех, кого больше всего уважал или кем был всего нежнее любим; а поскольку изгнание из почтенного общества могло заклеймить его позором, большинство людей начинали избегать отлученного или относиться к нему с недоверием. Положение этих несчастных изгнанников само по себе уже было очень мучительным и печальным, но, как обычно происходит, их тревоги за будущее были гораздо сильнее их страданий. Принадлежность к сообществу христиан была полезна тем, что давала вечную жизнь, к тому же отлученные не могли изгладить из своего ума ужасную мысль, что тем начальникам церкви, которые их осудили, Бог вручил ключи от ада и рая. Правда, еретики, которые могли черпать силу в том, что действовали осознанно, и в лестной надежде на то, что они одни нашли истинный путь к спасению души, пытались заново найти в своих отдельных сообществах те земные и духовные удобства, которых больше не получали от большого общества христиан. Но почти все те, кто неохотно, но уступил силе порока или идолопоклонства, чувствовали себя падшими и очень сильно желали, чтобы им вернули выгоды принадлежности к христианам.

В первоначальной церкви существовали два противоположных взгляда на этих кающихся грешников: по отношению к ним она разделилась на сторонников правосудия и сторонников милосердия. Наиболее строгие и непоколебимые казуисты навсегда и во всех без исключения случаях отказывались дать им даже самое низшее место в святом братстве, которое виновные опозорили или трусливо покинули, и оставляли отлученных страдать от угрызений совести, оставляя им лишь слабый луч надежды, что жизнь и смерть, прошедшие в раскаянии, может быть, умилостивят Верховное Существо [44] Монтаны и новатиане, которые строже и упорнее всех придерживались этого мнения, сами в конце концов оказались в числе отлученных еретиков. .

Однако самые чистые по учению и наиболее уважаемые христианские церкви проявили как на практике, так и в теории меньше суровости. Перед кающимся, который желал вернуться, редко закрывали дверь, которая вела к примирению и на небеса, но налагали на него тяжелую торжественно исполняемую епитимью, которая одновременно была искуплением его вины и сильным средством для удержания других, которые могли бы последовать его примеру. Униженный публичной исповедью, исхудавший от поста, в грубой одежде из мешковины кающийся ложился вниз лицом на землю у дверей дома, где собирались его бывшие собратья, со слезами умолял простить ему причиненные им обиды и просил верующих молиться за него [45] Те, кто восхищается стариной, жалеют, что этого публичного покаяния больше нет. .

Если вина была очень отвратительной и гнусной, то могли посчитать, что даже долгие годы покаяния – слишком малая расплата для Божьего правосудия; и принятие грешника обратно в лоно церкви всегда происходило медленно, постепенно и болезненно. Но приговаривали и к вечному отлучению – за некоторые наиболее тяжкие преступления, прежде всего за повторное впадение в грех, когда кающийся уже был помилован своими церковными начальниками, однако злоупотребил их милосердием. Епитимью выбирал по своему усмотрению епископ в зависимости от обстоятельств и от количества виновных, и потому она бывала разной в одинаковых случаях. Примерно в одно и то же время состоялись два церковных совета – в городе Анкира, провинция Галатия, и в городе Иллиберис в Испании; но принятые ими каноны, которые сохранились до наших дней, совершенно различны по духу. Житель Галатии, который после крещения вновь принес жертву идолам, мог быть прощен после семи лет покаяния, а если он соблазнял других последовать его примеру, это лишь увеличивало срок его изгнания на три года. Несчастный же испанец, совершивший то же самое преступление, лишался надежды примириться с церковью даже перед смертью, а его вина – идолопоклонство – была первой в списке, куда входило еще семнадцать грехов, приговоры за которые были столь же ужасны. Среди этих преступлений можно выделить одну неискупимую вину – клевету на епископа, священника или даже дьякона.

Хорошо подобранное сочетание щедрости и строгости и справедливое распределение наград и наказаний, согласное с правилами и политики, и справедливости, были человеческой силой церкви. Епископы, которые, по-отечески заботясь о своих прихожанах, управляли ими в обоих мирах, хорошо чувствовали, как важны эти привилегии, и, прикрывая свое честолюбие благовидным предлогом – любовью к порядку, ревниво охраняли от всех возможных соперников свое право на отлучение – на кару, столь необходимую, чтобы препятствовать бегству солдат из той армии, которая встала под знамя Креста и численность которой увеличивалась с каждым днем. Из речей Киприана, повелительных, высокомерных и торжественных, мы вполне естественно должны были бы сделать вывод, что учение об отлучении от церкви и покаянии является самой важной частью христианской религии и что для учеников Христа пренебречь своими моральными обязанностями менее опасно, чем презреть осуждение и авторитет их епископов. Иногда нам может почудиться, что мы слышим голос Моисея, повелевающего земле разверзнуться и истребить огнем мятежников, отказавшихся повиноваться священникам во главе с Аароном, а иногда мы можем вообразить, что слышим римского консула, который утверждает величие республики и заявляет о своей непоколебимой решимости добиться строгого соблюдения законов. «Если такие беззакония будут оставаться безнаказанными (так епископ Карфагена упрекает собрата по сану в излишней мягкости), если такие беззакония будут терпимы, настанет конец МОГУЩЕСТВУ ЕПИСКОПОВ, конец великой и божественной власти тех, кто управляет церковью, и конец самого христианства». Киприан отказался от тех земных почестей, которых, вероятно, никогда бы не получил, но приобретение такой абсолютной власти над совестью и умом целого сообщества людей, хотя бы малоизвестного и презираемого остальным миром, больше удовлетворяет человеческую гордость, чем обладание самой деспотической властью, когда она навязана недовольному завоеванному народу силой оружия.