Николай Самохин - Юмористические рассказы

— Знаешь, — говорю я, — что-то мне не нравится — в лису и петуха. Давай в кого-нибудь другого.

— Давай, — легко соглашается дочка. — Я буду заяц. А ты кто?

— А я волк. Гр-р-р! — страшно рычу я.

Дочка с визгом улепетывает в конец тахты и зарывается в складках одеяла. А я мгновенно засыпаю. Пока она там будет млеть от страха — полминутки у меня есть.

Черта с два — полминутки! Просунула руку под одеяло и щекочет мне пятку.

— Волк, а волк!..

— Гр-р, — на всякий случай вяло рыкаю я.

— Ну что ты лежишь, волчина? Догоняй меня.

Ну и зайцы пошли! Другой бы умотал сейчас куда подальше — в лес, в овраг, под кровать, — сидел бы там и трясся. А этот — надо же! — догоняй его!

— Вот что, косой, — говорю, — не хочу я быть волком. Лучше я медведем буду.

Медведь добрый. Он зайцами не питается. По крайней мере — наши «медведи» с нашими «зайцами» сосуществуют вполне мирно…

— Медведь, а медведь! Ты что будешь есть — морковку или капусту? — она протягивает ко мне сжатые кулачки: в одном — «морковка», в другом — «капуста».

— Какая морковка! — возмущаюсь я. — Какая теперь морковка, подумай!.. Я же в берлоге. У меня зимняя спячка. Я лапу сосу.

— Медведь, так ведь сейчас лето!.. Ну посмотри в окно — лето же, лето! — она пытается оторвать мою голову от подушки и тянет, козявка, за волосы. Пребольно!

Нет, и в берлоге, видать, не спасешься. В кого бы мне перековаться? Может, в крота? Или в суслика?.. Хотя сусликом я уже однажды был. До сих пор помню, как она меня водой из норы выгоняла.

И тут мне в голову приходит спасительная мысль. Просто гениальная! Я даже улыбаюсь блаженно, несмотря нa то, что она, устав сражаться с моими волосами, принялась теперь откручивать уши.

— Слушай, — вкрадчиво начинаю я, — а ведь я вовсе не медведь… Я знаешь кто? Вернее — знаешь что?.. Я — бревно. Бревно!

Фф-у! Кажется все — можно подремать. С бревна-то какой спрос: зайцы его не интересуют, морковкой оно не питается — лежит себе полеживает.

Дочка теряется. Но только на секунду. О, детская фантазия! — нет тебе предела.

— Ладно, — говорит она. — Пусть ты будешь бревно… А я тогда буду муравей и буду по тебе ползать.

И, не откладывая дела в долгий ящик, она принимается деловито ползать по мне, упираясь острыми коленками в живот.

Я покорно лежу, напрягаю мышцы живота, чтобы не так больно было, и думаю: «Дубина ты, а не бревно! Додумался тоже… остряк. Скажи еще спасибо, что она вceгo-навсего муравей… а не лесоруб».

…Только через полтора часа зазвонит будильник.

Он ступил с тротуара на проезжую часть и поднял руку небрежным, но властным жестом. Так вскидывают свой жезл регулировщики. Глаза его прятались под толстыми дымчатыми очками, и не разобрать было — что там в них: просьба, приказ, усталость или жизнерадостность.

— Прихватим очкарика? — спросил наш добродушный водитель.

Очкарик повел себя не как прочие голосующие. Прочие робко приоткрывают дверцы и льстивыми голосами спрашивают таксиста: «Куда едем, шеф?.. А на Гусннобродку? Нет?.. А если через Волочаевскую?» Этот же сразу сел и, словно не заметив нашего с Лелькой присутствия, распорядился:

— Поедем прямо.

Лелька толкнула меня локтем. Я успокаивающе мигнул ей: дескать, ладно — подождем. Пока и нам надо было прямо.

Возле трамвайного кольца, где дорога закладывала вираж, очкарик вдруг сказал ровным, бесцветным голосом:

— Сбрось газ, включи правый поворот.

— Слушаюсь! — дурашливо выкрикнул таксист и поинтересовался. — Автолюбитель, что ли?

Пассажир не отреагировал. Он сидел как-то очень напряженно, загипнотнзированно даже. Напряжено было все: прямая спина, твердый затылок, прозрачное хрящеватое ухо.

Перед транспортной остановкой он скомандовал:

— Стоп! Тормози!

Водитель дернул плечом: «Учи ученого». Лелька впилась зубами в рукавицу, чтобы не прыснуть.

А пассажир, помолчав, сказал:

— Можно ехать.

— Да ну? — съехидничал таксист. Поехали. Впереди обозначился спуск.

— Выключи сцепление! — подал очередную команду очкарик.

— А то я не знаю! — взорвался водитель, — Насядут, понимаешь, разные!

Пассажир смолчал. Он молчал полтора квартала, пока мы не приблизились к месту, где улица поворачивала налево.

— Перестройся в левый ряд, — сказал тогда очкарик. Но водитель не стал перестраиваться. Он бешено тормознул посреди дороги — так, что «Волга» пошла юзом — и, оборотившись к очкарику, плачущим голосом спросил:

— Кто у нас машиной управляет? Ты или я?..

— Не тормози резко — сегодня гололед, — бесстрастно предупредил очкарик.

— В бога-господа! — сказал ошалевший водитель и так рванул с места, что у нас животы прижало к позвоночникам.

— Переключи скорость! — успел вставить пассажир.

— Ыыых! — застонал водитель и дважды ударился грудью о баранку.

После поворота очкарик сообщил:

— Внимание! Красный свет!

— Ну, на! На!! — остервенился водитель и, бросив баранку, откинулся на сиденье. — На — рули сам!

И тут мы, наконец, врезались в поребрик.

— Мама! — взвизгнула Лелька, с треском отрывая мне рукав.

— Приехали… — подпел итог таксист.

Один очкарик остался невозмутимым. Только прозрачное ухо его мелко завибрировало.

— Выключи зажигание, проверь — не заклинило ли дверцы, — сказал он.

— Нет, держите меня! — истерично закричал тогда водитель и рванул на груди кожанку. — Держите — я за себя не ручаюсь!

Мы с Лелькой подержали его за плечи. Пока очкарик вылез из машины. Он прошел за светофор и там, встав у обочины, небрежным, но властным жестом поднял руку.

Очки его в лучах заходящего солнца горели зловеще, как два стоп-сигнала.

После обеда в редакцию зашел человек, поздоровался и сказал:

— Я экскаваторщик Хмель. Меня вызывали.

Ух, какой это был экскаваторщик! Он смущенно мял в железном кулаке промасленную кепочку и смотрел на меня доверчивыми глазами рационализатора.

«Сто восемьдесят процентов, — на глаз определил я. — Как минимум. Только кто же его, черт побери, вызывал?»

— Одну минуточку, — сказал я. — Вы здесь посидите. Вот газетки, вот папиросы. А я сейчас… Только найду товарища, который вызывал.

Я выскочил в коридор и прижал ногой дверь. Потом схватил за рукав пробегавшего мимо фоторепортера Грушина.

— Слушай! — зашептал я. — Там сидит Хмель. Передовой экскаваторщик. Возможно, герой труда. Чувствуешь?

— Ясно! — в момент сообразил Грушин. — Сто пятьдесят строк и фото — на первую полосу.

— Держи карман, — сказал я. — Его кто-то вызвал.

— Кто? — спросил Грушнн. Я развел руками.

— Может, эти? — Грушнн кивнул на коридор соседней редакции. — Знаешь, давай так: ты карауль, а я туда. Хвыль, говоришь?