Андрей Кивинов - Русская угроза (сборник)

Ого! В жилконторе я получал сто десять плюс мелкие чаевые. Моя мама пятнадцать лет сидит в НИИ на ста тридцати рублях. А здесь сразу на сотню больше!

– Устроит?

– Вполне!

– Трудовая с собой?

– Конечно. – Я вытащил из куртки паспорт, трудовую книжку и комсомольский билет, сцепленные черной резиночкой.

– Бери бумагу, пиши заявление… Образец под стеклом. Да… Вот еще… Ты на учете в ПНД не состоишь? В психоневрологическом диспансере…

– Нет. К счастью.

– После справку принеси. Сейчас требуют. Это на всякий случай… У нас один был тут… Тоже рабочий. Попросили во время утренника пройти с фонариком за занавесом. Светлячка изобразить. Туда-сюда. Занавес полупрозрачный – человека не видно, только фонарик. Он и прошел. Но не сзади, а по сцене – перед занавесом. В рабочей спецовке. И не просто прошел, а с веселым танцем. Дорвался. А когда мальчик с первого ряда спросил у мамы – кто это, он песенку спел. Светлячок – чок-чок. А потом выяснилось, что шизофреник со стажем… А как без справки разберешь? Давай пиши.

Я тщательно скопировал заявление, вписав свои данные.

– Так, Максим… Рабочую одежду захвати свою, твоего размера может не быть. Обязательно купи рукавицы. Сейчас ступай в зал, там найди Виктора Степановича. Это помощник режиссера. Ваш царь и бог. Представишься, он скажет, когда выходить на работу. И умоляю – никаких привальных и «простав». Народ здесь ушлый, сразу в оборот возьмет.

– Не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, я же не пью.

– Да тут все так говорят…

Помощник режиссера Виктор Степанович, которого я по подсказке Екатерины Михайловны нашел в зале, тоже встретил меня уже знакомым вопросом:

– Пьешь?

Причем вопрос был задан шепотом, но не потому, что помреж чего-то опасался. Просто его горло, словно удав, обвивал пестрый махровый шарф.

Неужели я так похож на алкаша? А в сумке не книжка Моэма, а бутылка бормотухи. У них тут, похоже, не театр, а какой-то лечебно-трудовой профилакторий. Или кабинет нарколога. Так и хочется признаться: «Пил, пью и буду пить».

– Ничего крепче кефира.

– Ладно, посмотрим…

Ну точно – нарколог! Он прямо сейчас собрался смотреть? Надеюсь, раздеваться не надо?

Я вспомнил, что видел Виктора Степановича в каком-то телевизионном кино или спектакле. В эпизодической роли. Тогда на нем не было очков с толстенными стеклами, от которых глаза походили на гигантские пуговицы. Он немного напоминал артиста Калягина из «Вашей тети», только залысины поменьше. А так такой же круглый. И на голову, и на тело.

– Ты уже оформился? – просипел он.

– Заявление написал.

– Хорошо. Будешь во второй бригаде. В семь утра подойди к Харламову. Это твой бригадир, он скажет, что делать. А сегодня разминай мускулы. День завтра ответственный. Юбилей. И чтоб ни капли в рот! Выгоню сразу!

Да что ж это такое?! Назло хочется напиться.

– А можно я немного в зале посижу?

– Сиди. Только вон в тени. Михайлов не любит, когда на репетиции посторонние.

Михайлов – это главный режиссер. Фигура в театральном мире известная. Харламов, Михайлов… А Петрова у них нет? Наркологический кабинет и хоккейный клуб под одной крышей.

Я ушел в тень, на задний ряд под балкон. На сцене репетировали завтрашний спектакль про Ленина. Актеры играли без грима и без костюмов, поэтому только по репликам и нарочитой картавости можно было догадаться, кто из них Владимир Ильич. Правда, актер походил на вождя мирового пролетариата, как я на Людмилу Зыкину. Зато он народный или заслуженный. Обычный актер, даже похожий, но без регалий, воплотить светлый образ основателя государства просто не имел права.

– Нет, Феликс Эдмундович! Ни одна революция не обходится без насилия! И всегда будут жертвы! Но насилие насилию рознь! Если человек даже буржуазных взглядов принимает революцию и не участвует в контрреволюционной деятельности, какой смысл проливать кровь?

Артист, игравший Дзержинского, тоже был народным и внешне тоже мало походил на главного чекиста.

– Владимир Ильич, я не говорю о кровопролитии. Борьба с контрреволюцией подразумевает не только насилие, но и идеологию. Взять тех же беспризорных детей. Если мы сможем помочь им, люди сами потянутся к нам… Вы знаете, сколько сейчас беспризорников? В подвалах, на чердаках! Надо срочно создавать приюты.

Режиссер Михайлов, сидевший во втором ряду, поднял руку.

– Сереженька… Чуть поубедительнее! Это же спор, а не обсуждение новостей. И упор на слове «дети»!

Странно. У них завтра спектакль, а они не знают, как играть. К слову сказать, репетиция проходила на фоне каких-то шекспировских декораций, поэтому смотрелась забавно.

– Игорь Петрович, я же просто повторяю текст, – возразил Дзержинский, – завтра я произнесу его, как вы пожелаете.

– Не надо делать мне одолжений. Вы на сцене, а не в гримерке. Здесь нельзя просто читать текст. Давайте еще раз…

Повторить реплику Феликс Эдмундович не успел. Вмешался мой нос. Видимо, пыль из кресел не выбивалась в принципе. Зато акустика в зале прекрасная. Чих напомнил раскат грома.

– Стоп, стоп… Виктор Степанович, почему посторонние в зале?!

Помреж, словно на пружине, подскочил с кресла.

– Это не посторонний. Это новый монтировщик, – едва слышно пояснил он.

– Мы закончим через двадцать минут… Неужели нельзя подождать за кулисами? Молодой человек, будьте любезны.

Вот что значит – театр. Молодой человек, будьте любезны… В нашей жилконторе при подобных обстоятельствах по-простому послали бы на три буквы, да еще затрещину бы отвесили.

Я без возражений покинул зал. Ну вот, засветился перед главным режиссером. Уже неплохо. Еще несколько засветок, глядишь, и приглянусь. Как типаж, к примеру. А повезет, доверит какую-нибудь роль в массовке. Бабушка рассказывала, что один ныне знаменитый артист так и попал на сцену. Работал электромонтером и подменил заболевшего статиста из массовки. Правда, в бессловесной роли. Потом еще раз. И пошло-поехало, как говорил Папа Карло, приделывая Буратино вместо ноги колесо. Так и я. А поступать в театральный, имея опыт, гораздо проще. Приемная комиссия смотрит на тебя, практически, как на своего.

В общем, день прошел не зря. Одно плохо – ненавижу рано вставать. Даже в армии так и не смог привыкнуть к ранним побудкам. А по поводу тяжести работы я не переживаю. Наоборот – подкачаюсь, фигуру поправлю.

После такого приема в театре ноги сами завернули в гастроном, а руки сами купили бутылку шампанского. Вечером отметили с родителями и бабушкой выход в большую жизнь. Батя, как и Ирка, сначала ворчал, что не мужицкое это дело – театр, но узнав, какую мне положили зарплату, сам полез за фужерами.

Утром я чуть не проспал. Вечером долго не мог заснуть, ворочался, представляя себя на большой сцене. Как выхожу, как играю, как кланяюсь, прикладывая руку к груди и посылая воздушные поцелуи. После трех все-таки отрубился, но театр не отпускал. Во сне я видел себя в роли Дзержинского, ратующего за беспризорных детей. Правда, по законам кошмара, я забыл текст и попытался объяснить товарищу Ленину все своими словами. Владимир Ильич почему-то вышел не в своем обычном костюме, а в наряде Гамлета. Сидевший на первом ряду режиссер Михайлов хмурился, и тогда я начал петь нашу строевую армейскую «По долинам и по взгорьям…». Зал бурно зарукоплескал и подхватил песню.