Григорий Горин - Хочу харчо (Рассказы, Монологи, Сценки, Пьесы)

Приветливая улыбка на лице бородача и ласковое «заплачу» как-то успокоили Лапенкова. Он смутился и спросил:

— А кого же вы хотите с меня рисовать?

— Убийцу! — сказал художник и улыбнулся.

Наступила пауза.

— То есть как это? — наконец осторожно спросил Лапенков. — Почему убийцу? С какой стати?

— Это не совсем убийца в обычном понимании этого слова, — продолжая улыбаться, сказал бородач. — Это — браконьер. Понимаете, картина называется «Убийство». Композиционно она решается так: опушка леса, а на переднем плане — косуля и охотник. Нежная, трепетная косуля, обагренная кровью, лежит на траве, а над ней склонился охотник. Браконьер с дымящимся ружьем. У него низкий скошенный лоб, тяжелые надбровные дуги, тонкие нервные губы искривились в садистской усмешке…

— Не, не! — запротестовал Лапенков. — Я отказываюсь… Что вы на самом-то деле?.. Я люблю животных… И потом у меня семья, соседи…

— При чем здесь соседи? — поморщился художник. — А что касается животных, то именно из любви к ним я и взялся за это полотно. Я считаю охоту занятием аморальным! Моя картина будет публицистична от начала до конца. Это будет полотно-протест! Почему же вы отказываетесь помочь мне в этом благородном деле?

— Я не отказываюсь, — пробормотал Лапенков, — но как-то странно. Вы меня нарисуете, а что потом скажут?.. Лапенков — мерзавец, скажут…

— Ну зачем же так примитивно, — снова поморщился художник. — Картина не фотография, это все прекрасно понимают… А если кто и узнает вас, то ничего, кроме уважения, к вам это не вызовет…

— Это почему же? — не понял Лапенков.

— Потому что не каждого рисуют художники, — сказал бородач. — Это, если хотите, большая честь… Неужели вы этого не понимаете?

— Подумать надо! — вздохнул Лапенков.

— Хорошо! — сказал художник. — Пошли ко мне домой… Это пятнадцать минут ходу… Вот вам и время на раздумье…

Он взял Лапенкова под руку и повел по улице… Шел он быстро, широким, уверенным шагом… Лапенков едва поспевал за ним. Приходилось семенить ногами и даже иногда подпрыгивать… Оттого и мысли в лапенковской голове были тоже какие-то семенящие и подпрыгивающие…

Вот они, мысли Кирюши Лепенкова, в кратком изложении:

«Откажусь! К черту!.. Почему?.. Потому!.. Зачем людей смешить?.. Почему смешить?.. Ну, не смешить — пугать?.. Зачем людей пугать?.. А чего их не пугать?!.. Пусть знают! С кем! Имеют! Дело! Они все думают, что у меня лицо как лицо! Тьфу, лицо!.. А у меня лоб скошенный!.. Ага, задрожите, голубчики! И Точилин! И Корольков! И Рубидин!.. И все!.. С таким лицом шутки плохи!.. Попробуй! Обидь! А я с ружьем! На картине!.. Над косулей!.. Ничего! Они не дураки! Сегодня над косулей — завтра над тобой!.. Попробуй обхами! Попробуй не дай путевку!.. Ненавижу всех!.. И это зафиксируем!.. Картина-протест!.. Смотрите, люди, до чего довели человека!.. Всех на выставку свожу — звериный лик свой покажу!.. Да и самому на себя со стороны посмотреть интересно. Роковой мужчина!.. Девицы! Будут! Замирать! От! Страха! И! Любить!.. Эх!»

— Пришли! — сказал художник, остановившись перед подъездом большого кирпичного дома. — Ну как, согласны?

— Согласен! — вздохнул Лапенков.

— Я так и думал, — сказал художник. — Прошу вас…

Квартира у художника оказалась огромная и светлая. Три комнаты, через которые прошел Лапенков, были уставлены красивой старинной мебелью и книжными полками. Стены были увешаны картинами, иконами и какими-то диковинными масками. С потолков свешивались огромные старинные люстры с множеством стеклянных подвесок. Было очень уютно и, главное, прохладно.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал художник, пододвигая к Лапенкову огромное кожаное кресло. Кирюша робко сел и с удовольствием почувствовал спиной приятный холодок кожи.

— Коньяку выпьете? — спросил художник.

— Нельзя мне, — грустно сказал Лапенков. — Врачи…

— Плюйте на них, — сказал художник. — Мне тоже нельзя, а я принимаю понемножку — и ничего…

Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся, везя перед собой на колесиках маленький деревянный столик. На столике стояли два больших бокала с каким-то желтым соком, блюдечко с нарезанным лимоном, коробка шоколадных конфет, маленькие бисквитики, большая темная бутылка с яркой наклейкой и две пузатые рюмки.

Лапенков зачарованно смотрел на все эти прелести и, к своему удивлению, проглотил слюну, хотя ел совсем недавно.

— Пейте, не смущайтесь, — сказал художник, наливая рюмки. — Это «Камю»… Отличнейший коньяк… А сейчас я включу музыку. Я, знаете, люблю работать под музыку… Особенно Легран вдохновляет… Вы не возражаете?

— Нет, что вы… Конечно, — смутился Лапенков.

Они выпили. Художник чуть-чуть пригубил, а Лапенков выпил всю рюмку коньяку и весь бокал с соком. Коньяк был крепкий и ароматный, сок апельсиновый и холодный. Кирюше как-то сразу сделалось хорошо и радостно, тем более что он увидел, как художник вновь наполнил его рюмку.

— Курите, — сказал художник и положил на столик пачку сигарет в золотой обертке. — Это «Бенсон»… Я их очень люблю…

— Врачи запрещают, — робко сказал Лапенков, но потом обреченно махнул рукой и закурил. Сигареты были удивительно приятные и крепкие. От них закружилась голова.

— Ну вот, а теперь за работу, — сказал художник.

Он включил магнитофон, достал большой альбом и толстый пластмассовый карандаш, а затем сел в кресло напротив Лапенкова.

Из динамиков, висевших на стенах, полилась музыка. Она была какая-то удивительно спокойная музыка, тихая и чуть-чуть печальная. Сам не понимая почему, Кирюша вдруг почувствовал в груди какое-то блаженное томление. Он выпил вторую рюмку коньяку и уже сам налил себе третью.

«Вот дурак-то я, — подумал про себя Лапенков. — Еще отказывался… Хорошо-то как, господи!..»

Художник несколько минут внимательно смотрел на Лапенкова, потом неожиданно отложил блокнот, закурил, встал и прошелся по комнате.

— Послушайте, Лапенков, — наконец сказал он, глядя Кирюше прямо в глаза, — что у вас случилось с лицом?

— А что? — удивился Лапенков и провел рукой по щекам. — Чего случилось?

— У вас резко изменилось лицо, — сказал художник. — Черты, в общем-то, те же, а выражение совсем другое… Не то, что было там, в столовой…

— Не знаю, — сказал Кирюша. — Выпил потому что…

— Это я понимаю, — сказал художник. — Но мне-то необходимо именно то выражение… Жестокое, гневное и непреклонное… Вспомните, о чем вы думали там, в столовой…

— О разном думал, — тихо сказал Лапенков. — О людях, о жизни… Вообще, так сказать…

— У вас много неприятностей?

— Много, — вздохнул Лапенков.

— Ненавидите всех?

— Ненавижу, — опять вздохнул Лапенков.

— Очень хорошо, — сказал художник. — Тогда припомните все, о чем вы думали, о всех ваших врагах и попытайтесь расправиться с ними мысленно…