Рэй Бредбери - В дни вечной весны

Это была одна из тех проклятых ночей, немыслимо жарких и душных, когда ты лежишь пластом, полуживой, до двух часов ночи, потом садишься рывком в постели, поливая себя своим прокисшим соком, и, пошатываясь, спускаешься в огромную печь подземки, куда на крыльях пронзительного воя вылетают из тьмы блуждавшие где-то поезда.

— Черт возьми, — прошептал Уилл Морган.

А черт уже взял эту заблудившуюся армию зверочеловеков, кочующих всю ночь напролет из Бронкса на Кони-Айленд, потом обратно: вдруг повезет, вдруг вдохнешь соленого океанского ветра и переполнишься благодарением.

Где-то, о боже, где-то в Манхэттене или дальше веет прохладой. Во что бы то ни стало нужно найти ее, найти до рассвета…

— Проклятье!

Оглушенный, он смотрел, как бешеным прибоем вскипает и проносится мимо улыбающаяся реклама зубной пасты, как эта реклама, созданная им самим, преследует его в эту душную ночь на всем пути через остров Манхэттен.

Застонав, поезд остановился.

На соседней колее стоял другой поезд.

Невероятно! Там, напротив, сидел у открытого окошка старик Нед Эмминджер. Старик? Ведь они одного возраста, обоим по сорок, но однако…

Уилл Морган рывком поднял окно.

— Нед, сукин сын!

— Уилл, паршивец! И часто ты разъезжаешь в такое время?

— С тысяча девятьсот сорок шестого года — каждую проклятую жаркую ночь!

— И я тоже! Рад тебя видеть!

— Лгун!

Взвизгнула сталь, и они оба исчезли.

«Боже, — подумал Уилл Морган, — двое ненавидят друг друга, сидят на работе рядом, в каких-нибудь десяти футах один от другого, оба, стиснув зубы, карабкаются вверх по служебной лестнице — и сталкиваются нос к носу в три часа пополуночи в этом дантовом аду под плавящимся от зноя городом. Вон как отдаются, замирая, наши голоса: лгун-н-н!»

Через полчаса, уже на Вашингтон-сквер, его лба коснулся прохладный ветер. Он двинулся туда, откуда этот ветер дул, и оказался в переулке…

Где температура была ниже на десять градусов.

— Хорошо! — прошептал он.

От ветра пахло ледяным дворцом, погребом, откуда в жару он, тогда еще ребенок, таскал кусочки льда, чтобы натирать ими щеки и с визгом совать себе под рубашку.

Прохладный ветер привел его по переулку к небольшой лавке на вывеске которой было написано:

Мелисса Жабб, ведьма

Прачечная

Сдайте свои проблемы до 9 утра

Вечером вы получите их разрешенными

и мельче:

Заклятия, зелья против ужасной атмосферы, как ледяной, так и накаленной.

Настои, побуждающие вашего нанимателя повысить вас в должности.

Бальзамы, мази, прах мумий по рецептам древних глав корпораций.

Снадобья от шума.

Средства, разряжающие обстановку.

Растирания для страдающих паранойей водителей грузовиков.

Лекарства, которые следует принять, если появится желание заплыть за пределы нью-йоркских доков.

На витрине были расставлены пузырьки с наклейками:

Совершеннейшая память

Дуновение ласкового апрельского ветра

Тишина и нежнейшая птичья трель

Он рассмеялся и остановился.

Ибо веяло прохладой и скрипнула дверь. И снова вспомнился холод белых гротов, ледяной дворец детства, мир, выхваченный из зимних снов и сохранявшийся даже в августе.

— Входите, — прошептал голос.

Дверь бесшумно отворилась внутрь.

Внутри царил холод склепа.

На трех козлах гигантским воспоминанием о феврале покоился брус прозрачного льда в шесть футов длиной; с боков его стекали капли.

— Сейчас, — пробормотал он.

Тогда, в детстве, в его родном городке, в витрине скобяной лавки лежала внутри огромного бруса льда жена фокусника и наверху бруса выпуклыми ледяными буквами было написано имя: мисс Снегг . Ночь за ночью спала она там, снежная принцесса. Он и другие мальчишки тайком крались из дому после полуночи смотреть, как она улыбается в холодном прозрачном сне. Половину ночей в то лето простояли они, четверо или пятеро дышащих жаром четырнадцатилетних мальчиков, уставившись на нее, надеясь, что их огненные взгляды растопят лед.

Но тот лед так и не растаял…

— Подождите, — прошептал он. — Послушайте…

Он сделал еще один шаг в темноту ночной лавки.

Боже, да ведь это она! Вон там, в этой глыбе льда! Разве не те же очертания были у глыбы, внутри которой всего несколько мгновений назад дремала среди напоенных прохладой сновидений белая как снег женщина? Те же. Эта глыба — такая же полая, такая же красивая, так же скруглены углы. Но… Женщины в ней нет. Где она?

— Здесь, — прошептал голос.

По ту сторону блестящего холодного гроба, в углу, двигались тени.

— Добро пожаловать. Закройте дверь.

Он почувствовал, что она недалеко, среди теней. Ее плоть, если бы ты до нее дотронулся, оказалась бы прохладной, все такой же свежей благодаря времени, проведенному в ледяном гробу, с которого стекают капли. Только протянуть руку, и…

— Как вы сюда попали? — спросил ее нежный голос.

— Душная ночь. Хожу. Езжу. Ищу прохлады. Мне как-то плохо.

— Вы пришли как раз туда, куда нужно.

— Но это же безумие! Я не верю в психиатров. Друзья меня не выносят, потому что я твержу: мистер Пустозвон и Фрейд скончались двадцать лет назад, и с ними остальные клоуны. Я не верю ни в астрологов, ни в нумерологов, ни в хиромантов…

— Я не гадаю по руке. Но… Дайте мне вашу руку.

Он протянул руку в мягкую темноту.

Ее пальцы нащупали его ладонь. Они были холодные, как у маленькой девочки, только что рывшейся в холодильнике. Он сказал:

— На вашей вывеске написано: Мелисса Жабб, ведьма . Что ведьме делать в Нью-Йорке летом тысяча девятьсот семьдесят четвертого года?

— А какому городу, скажите, ведьма когда-нибудь была нужна больше, чем Нью-Йорку в этом году?

— Это правда. Мы здесь безумные. Но… вам-то что за дело до этого?

— Ведьму рождают истинные нужды ее времени, — сказала она. — Меня породил Нью-Йорк. Все, что в нем есть самого дурного. И вот вы пришли по наитию и нашли меня. Дайте мне вашу другую руку.

Хотя ее лицо казалось в полутьме призрачно-холодным, он почувствовал, как взгляд ее движется по его дрожащей ладони.

— О, почему вас так долго не было? — сказала она печально. — Уже и так почти поздно.

— В каком смысле?

— Вам не спастись. Вы не сможете принять мой дар.

Сердце его заколотилось.

— Какой дар?

— Покой, — ответила она. — Безмятежность. Тишину среди бедлама. Я дитя ядовитого ветра, совокупившегося с Ист-Ривер в блестящую от нефти, усыпанную мусором полночь. Я восстала против своих родителей. Я прививка против желчи, благодаря которой появилась на свет. Я сыворотка, родившаяся из ядов. Я антитело для времени. Я всеисцеляющее лекарство. Город вас убивает, не так ли? Манхэттен — ваш палач. Дайте мне быть вашим щитом.