Эмили Бронте - Грозовой перевал

— Что же он сказал? — полюбопытствовал Гэртон.

— Велел мне поскорей убраться, — ответила она. — Но он был так непохож на себя, что я все-таки немного задержалась — стояла и смотрела на него.

— А что? — спросил тот.

— Понимаете, он был ясный, почти веселый. Нет, какое «почти»! Страшно возбужденный, и дикий, и радостный! — объясняла она.

— Стало быть, ночные прогулки его развлекают, — заметила я притворно беспечным тоном, но в действительности удивленная не меньше, чем она. И спеша проверить, правильны ли ее слова, потому что не каждый день представлялось нам такое зрелище — видеть хозяина радостным, — я подыскала какой-то предлог и пошла в дом. Хитклиф стоял в дверях, он был бледен и дрожал, но глаза его и вправду сверкали странным веселым блеском, изменившим самый склад его лица.

— Не желаете ли позавтракать? — спросила я. — Вы, верно, проголодались, прогуляв всю ночь. — Я хотела выяснить, где он был, но не решалась спрашивать напрямик.

— Нет, я не голоден, — ответил он, отворотив лицо и говоря почти пренебрежительно, как будто поняв, что я пытаюсь разгадать, почему он весел.

Я растерялась: меня брало сомнение, уместно ли сейчас приставать с назиданиями.

— Нехорошо, по-моему, бродить по полям, — заметила я, — когда время лежать в постели; во всяком случае, это неразумно в такую сырую пору. Того и гляди простынете или схватите лихорадку. С вами творится что-то неладное.

— Ничего такого, чего бы я не мог перенести, — возразил он, — и перенесу с великим удовольствием, если вы оставите меня в покое. Входите и не докучайте мне.

Я подчинилась и, проходя, заметила, что он дышит учащенно, по-кошачьи.

«Да! — рассуждала я про себя. — Не миновать нам болезни. Не придумаю, что он такое делал».

В полдень он сел с нами обедать и принял из моих рук полную до краев тарелку, точно собирался наверстать упущенное за время прежних постов.

— Я не простужен, не в лихорадке, Нелли, — сказал он, намекая на мои давешние слова, — и готов воздать должное пище, которую вы мне преподносите.

Он взял нож и вилку и собрался приступить к еде, когда у него точно вдруг пропала охота. Он положил прибор на стол, устремил пронзительный взгляд в окно, потом встал и вышел. Нам видно было, как он прохаживался по саду, пока мы не отобедали, и Эрншо сказал, что пойдет и спросит, почему он не стал есть; он подумал, что мы чем-то обидели хозяина.

— Ну что, придет он? — спросила Кэтрин, когда ее двоюродный брат вернулся.

— Нет, — ответил тот, — но он не сердится; он, кажется, в самом деле чем-то чрезвычайно доволен. Только я вывел его из терпения, дважды с ним заговорив, и он тогда велел мне убраться к вам: его удивляет, сказал он, как могу я искать другого общества, кроме вашего.

Я поставила его тарелку в печь на рашпер, чтоб не простыла еда; а часа через два, когда все ушли, он вернулся в дом, нисколько не успокоившись: та же неестественная радость (именно, что неестественная) сверкала в глазах под черными его бровями, то же бескровное лицо и острые зубы, которые он обнажал время от времени в каком-то подобии улыбки; и он трясся всем телом, но не так, как другого трясет от холода или от слабости, а как дрожит натянутая струна, — скорее трепет, чем дрожь.

«Спрошу-ка я, что с ним такое, — подумала я, — а то кому же спросить?» И я начала:

— Вы получили добрую весть, мистер Хитклиф? Вы так возбуждены!

— Откуда прийти ко мне доброй вести? — сказал он. — А возбужден я от голода. Но, похоже, я не должен есть.

— Ваш обед ждет вас, — ответила я, — почему вы от него отказываетесь?

— Сейчас мне не хочется, — пробормотал он торопливо. — Подожду до ужина. И раз навсегда, Нелли: прошу тебя предупредить Гэртона и остальных, чтоб они держались от меня подальше. Я хочу, чтоб меня никто не беспокоил — хочу один располагать этой комнатой.

— Что-нибудь приключилось у вас, что вы их гоните? — спросила я. — Скажите мне, почему вы такой странный, мистер Хитклиф? Где вы были этой ночью? Я спрашиваю не из праздного любопытства, а ради…

— Ты спрашиваешь из самого праздного любопытства, — рассмеялся он. — Но я отвечу. Этой ночью я был на пороге ада. Сегодня я вижу вблизи свое небо. Оно перед моими глазами — до него каких-нибудь три фута! А теперь тебе лучше уйти. Ты не увидишь и не услышишь ничего страшного, если только не станешь за мной шпионить.

Подметя очаг и стерев со стола, я вышла, озадаченная, как никогда.

В тот день он больше не выходил из дому, и никто не нарушал его уединения, пока, в восемь часов, я не почла нужным, хоть меня и не просили, принести ему свечу и ужин. Он сидел, облокотясь на подоконник, у раскрытого окна и смотрел в темноту — не за окном, а здесь. Угли истлели в пепел; комнату наполнял сырой и мягкий воздух облачного вечера, тихий до того, что можно было различить не только шум ручья близ Гиммертона, но и журчанье его и бульканье по гальке и между крупными камнями, которые выступали из воды. Возглас досады вырвался у меня при виде унылого очага, и я начала закрывать рамы одну за другой, пока не дошла до его окна.

— Можно закрыть? — спросила я, чтобы пробудить его, потому что он не двигался.

Вспышка огня в очаге осветила его лицо, когда я заговорила. Ох, мистер Локвуд, я не могу выразить, как страшно оно меня поразило в то мгновение! Эти запавшие черные глаза! Эта улыбка и призрачная бледность! Мне показалось, что предо мною не мистер Хитклиф, а бес. С перепугу я не удержала свечу, она у меня уткнулась в стенку, и мы очутились в темноте.

— Да, закрой, — сказал он своим всегдашним голосом. — Эх, какая неловкая! Зачем же ты держишь свечу наклонно. Живо принеси другую.

В глупом страхе я бросилась вон и сказала Джозефу:

— Хозяин просит тебя принести свет и разжечь у него огонь. — Сама я не посмела войти туда опять.

Джозеф нагреб жара в совок и пошел; но он очень быстро вернулся с ним обратно, неся в другой руке поднос с едой, и объяснил, что мистер Хитклиф ложится спать и ничего не желает есть до утра. Мы услышали затем, как он поднимался по лестнице; но он прошел не в свою обычную спальню, а в ту, где огороженная кровать: окошко там, как я уже упоминала, достаточно широкое, чтобы в него пролезть кому угодно; и мне пришло на ум, что он затевает, верно, новую полночную прогулку, но не хочет, чтобы мы о ней заподозрили.

«Уж не оборотень ли он, или вампир?» — размышляла я. Мне случалось читать об этих мерзостных, бесовских воплощениях. Затем я стала раздумывать о том, как я его нянчила в детстве, как он мужал на моих глазах, как прошла я бок о бок с ним почти всю его жизнь; и как глупо поддаваться этому чувству ужаса! «Но откуда оно явилось, маленькое черное создание, которое добрый человек приютил на свою погибель?» — шептало суеверие, когда сознание ослабевало в дремоте. И я в полусне принялась самой себе докучать, изобретая для него подходящее родство; и, повторяя трезвые свои рассуждения, я снова прослеживала всю его жизнь, придумывая разные мрачные добавления, и под конец рисовала себе его смерть и похороны, причем, я помню, чрезвычайно мучительной оказалась для меня задача продиктовать надпись для его надгробья и договориться на этот счет с могильщиками; и так как у него не было фамилии и мы не могли указать его возраст, нам пришлось ограничиться одним только словом: «Хитклиф». Так оно и вышло. Если зайдете на погост, вы прочтете на его могильной плите только это и дату его смерти.