Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Для Рудольфа этот балет был остро личным и отражал прочитанную им литературу. Однако для критиков изобилие цитат, густота описательной части и безжалостная активность показались избыточными, и не один критик выразил желание увидеть время от времени спокойную интерлюдию, полную простого лиризма. Исполнив подряд 25 представлений, Рудольф не мог видеть не достатков, и, хотя позже он внес ряд исправлений, его «Ромео и Джульетта» до последнего времени остается в чем-то неоконченной: как выразился о постановке Джеймс Монахан, «когда она хороша, она очень, очень хороша; когда она плоха, она ужасна».

Сезон в «Колизее» включал то, что Аластер Маколей назвал «одной исключительной неделей» (4–9 июля 1977 г.), когда Рудольф и Марго в последний раз вышли на сцену в «Маргарите и Армане», а выступая в па-де-де из «Корсара» с Натальей Макаровой, он показал, что находится, в стиле 1960-х, в «душераздирающе торжествующей» форме: «До той недели и включая ее Нуреев был величайшей звездой из всех, кого я видел… На седьмой и последней неделе произошел обвал… В арабесках он всякий раз кренился вперед… Его спина утратила силу. Больше она не возвращалась. За несколько месяцев из него как будто вышел весь блеск».

Вскоре именно так и произойдет, но не в тот раз. Однако в следующие месяцы стало очевидно, что выступления Рудольфа стали очень неровными. Они колебались от «неровных и трудных» до «внезапно блестящих и ослепительных». 17 июля он вместе с труппой «Фестиваль балет» полетел в Австралию, и следующие три месяца (на Филиппинах, в Америке и Канаде) получил несколько самых восторженных отзывов за всю свою карьеру. Его возвращение в Вену в декабре было «победоносным», потому что его техника стала заметно отполированнее, чем была два года назад, его подготовка к элементам «не такой натужной и отдельной» (свидетельство влияния Стэнли Уильямса). Мартин Бернхаймер заметил в «Los Angeles Times», что карьера Рудольфа вошла в «сумеречную зону», но через неделю с извинениями взял свои слова назад, признавшись, что танцовщик «вынудил его солгать». В марте в Венеции, когда Рудольф выступал партнером Элизабетты Терабуст в «Жизели», его исполнение «казалось вымученным в первом акте, но он таинственным образом нашел в себе силы для двойных кабриолей и тур-ан-леров во втором акте». Он еще был способен, несмотря на трудности, с успехом блестяще выступать в таких местах, где это имело значение. В апреле 1978 г., «с шумом вернувшись в Нью-Йорк» «к своей самой потрясающей прежней форме», Рудольф добавил па-де-де из «Корсара» в программу «Нуреев и друзья», чтобы доказать, что он «еще вполне способен удивлять».

Еще в Нью-Йорке он выходил на сцену в новых современных балетах «Друзей», которые «ставились на него». Само по себе исполнение произведений Мюррея Луиса было эликсиром долголетия – «как будто внутри тебя сгусток энергии». «Виваче», его десятиминутное соло на фугу Баха, не требовало особых технических навыков, движения отражали варианты и разработку музыкальных фраз; «Венера Канарси» на мелодии Кола Портера позволила Рудольфу выступить в редкой комической роли. Он исполнял ее намеренно, хотя вначале был «жестким как черт», вспоминает Мюррей. «Я как мог старался очистить его с точки зрения юмора. Он поджимал губы и уходил в претенциозность. «Рудольф, не кокетничай!» – говорил я, и он буквально съеживался». «Фавн» Тура ван Шайка также был легкомысленной пьесой, современной переработкой «Послеполуденного отдыха фавна» на музыку Дебюсси, в которой Рудольф играет роль уборщика на заводе, а его нимфы – двух работниц на конвейере. Вылетая на сцену с тележкой моющих средств и соблазнительно натирая горизонтальный шест, он затем расхаживает с важным видом и разваливается во время обеденного перерыва, в шутку пародируя знаменитую позу Нижинского, запрокинув голову назад и чувственно пробуя кисть винограда. Пьесу в основном сочли «слабой попыткой насмешить», а последнее орудие Нуреева, «О темном доме» Руди ван Данцига, нью-йоркские критики со чли еще хуже. Психосексуальная мелодрама в кафкианском духе, в которой Рудольф выступал незваным гостем на мрачном званом ужине, где в конце оставался в полном одиночестве, совершенно раздетый, хотя официально в обществе официально одетых гостей.

После того как в марте он в Амстердаме разучил две новые вещи, Рудольф настаивал на включение в программу «Четырех пьес Шумана» Ханса ван Манена, которым он очень восхищался. Но, не дав себе времени как следует подготовить все три новинки, он часто уставал и путал репетиции, «пробуя элементы из «Фавна» в «Пьесах Шумана» и репетируя «Темный дом» выразительными средствами ван Шайка». На любительской съемке видна эта невнимательность; судя по ней, танцовщик так небрежно исполняет элементы, что выглядит совсем неподготовленным. Вопреки этому Руди ван Данциг вспоминает их две недели на Бродвее как «время чистой, неиспорченной радости». Его компания и приглашенная звезда на пике формы, поведение Рудольфа очаровательно, как у «ручного жеребенка». Однако в следующий раз, когда они работали вместе, Руди был потрясен произошедшей с его другом переменой. Был конец года в Вене, когда они работали над «Улиссом», заказанной Рудольфу Государственной оперой.

Руди считает, что их сотрудничество окончилось жалким крахом. «Мы много гуляли по городу, и он был очень негативным, распадался на куски. Полный сумбур. У меня возникло чувство, что в его жизни происходит что-то ужасное. Ситуация с Венской оперой, танцовщики, которые ему не нравились… но это было другое».

Вскоре после 7 января 1979 г., после премьеры, хореограф улетел в Нью-Йорк, чтобы пожить с Рудольфом в его новой квартире в жилом комплексе «Дакота», в нескольких минутах ходьбы от Метрополитен-оперы. Здание приобрело печальную славу в декабре 1980 г., когда на выходе из него был смертельно ранен Джон Леннон. Внешне оно напоминало мрачноватую тевтонскую ратушу с островерхими крышами, слуховыми окнами, балконами и балюстрадами, но комнаты в нем светлые и просторные, с высокими потолками и видом на Центральный парк. Рудольф тогда только что переехал, потому что квартира больше напоминала склад; почти вся мебель была еще в упаковке, а к стенам жались статуи, картины и большие свертки кордовской кожи. Ван Данциг приехал туда, «преодолевая слабость», так как ему предстояло сказать танцовщику, что он больше не может приглашать его в свою труппу. «Его мастерство настолько ухудшилось, что я не знал, как доказать, что он должен выходить на сцену с «Национальным балетом»… помимо эгоистических причин: гастроли и слава». «Значит, хочешь сказать, что ты меня уволил! – фыркнул Рудольф. – Я что, слишком старый?» Уверенный, что это предвещает конец их дружбы, и смущенный оттого, что воспользовался гостеприимством звезды, Руди вызвался переехать в отель. «Конечно нет! – возразил Рудольф. – Ты остаешься здесь».