Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

То, что они оба «вдохновлялись, более того, подтягивались друг рядом с другом», придало невероятную энергию их выступлению на фестивале в Нерви. В то же время оказалось: стоило им выйти на сцену, и сразу забывались всякое своекорыстие и соперничество. Состояние полной гармонии, обретенное ими заново в Италии, усиливалось необычайно романтической обстановкой театра под открытым небом: душистый средиземноморский вечер, шум моря на заднем плане. Вспоминая позже о том периоде своей жизни, Марго удовлетворенно заметила: «Я нашла идеального партнера». Рудольф испытывал то же чувство: «Мы стали одним телом. Одной душой. Мы двигались в унисон. Мы дополняли друг друга каждым взмахом руки, каждым поворотом головы. Культурные различия, разница в возрасте – все перестало существовать; нас поглощало создание образа. Мы стали ролью. А публика была очарована».

Перед возвращением в Лондон Рудольф поехал во Флоренцию, чтобы посмотреть Эрика в «Сильфиде»: «Датский королевский балет» пригласил его выступить на гастролях в Италии. Следующий ангажемент Бруна (в труппе Штутгарта) немного утешил его после неудачи в Ковент-Гардене, потому что им с Джорджиной Паркинсон предстояло выступить на премьере новой версии балета «Дафнис и Хлоя», поставленного Джоном Кранко. Кранко, родившийся в Южной Африке, пережил застой на посту постоянного хореографа «Королевского балета», незадолго до того занял место директора в Штутгарте и постепенно повышал уровень тамошней труппы. На июльский фестиваль, который продолжался неделю, он пригласил многих звезд международного класса. Эрик с удовольствием согласился поработать с Кранко; впервые ведущий хореограф создавал балет специально для него. «Тюдор говорил, что Аштону давно пора что-нибудь для меня сделать, а Аштон говорил, что мне следует поехать и поработать с Баланчиным… Все они перебрасывались мной». Но, хотя премьера, состоявшаяся 15 июля, прошла с большим успехом, Эрик «приходил в ужас» от своих последующих выступлений (он всегда был настолько требователен к себе, что, как написала однажды Элизабет Кей, «он мог выступить безупречно и сойти со сцены в самоубийственном настроении»).

Его огорчение дополнялось огромной шумихой, которая сопровождала неожиданный приезд Рудольфа. Рей Барра, который танцевал сольную партию в «Принце пагод» Кранко, вспоминает, как «фотографам был нужен он, он, он, он, что вызвало… ах, сколько трений». Эрик всегда ценил свою анонимность, радуясь тому, что способен идти в толпе поклонников и кивать в ответ на вопросы, за кулисами ли еще Эрик Брун. «Если я покидал зрительный зал с какими-то идеями, связанными со спектаклем, мне редко хватало силы или целеустремленности, чтобы донести свои мысли дальше служебного выхода. Ничего не осталось. Работа закончена». Он уверял, что якобы способен был пройти мимо своих лучших друзей на улице так, что они его не замечали. «В Эрике было что-то неземное. Прозрачное», – говорит датская танцовщица Ингрид Глиндеманн. Неожиданно выяснилось, что Эрик тоже хочет оказаться в центре внимания, и ему неприятно, «что никто не знает обо мне и мне повезло, что я связан с Рудиком». Более того, от него ожидали, что он поможет журналистам понять ломаный английский Рудольфа и даже что он станет его агентом. «Он приехал в Штутгарт как друг, но на пресс-конференции меня только и спрашивали: «Почему он не танцует в гала-концерте?»

Джорджина Паркинсон вспоминает, как Рудольф вызвался выступить на закрытии фестиваля. «Это стало для Эрика последней каплей», хотя на самом деле мысль об этом принадлежала именно ему. Его и Иветт Шовире поставили в программу с «Гранд па классик» Виктора Гзовского, но на одной репетиции Эрик попросил Рудольфа заменить его, сославшись на «боли в спине». Естественно, Рудольф обрадовался возможности выступить в па-де-де, которым он так восхищался во время гастролей Шовире в России, хотя сама она была сильно недовольна, когда оказалось, что ей придется танцевать с партнером, с которым у них какие-то странные отношения. Тем временем Эрик слег. «Я чувствовал, как нарастает напряжение, во-первых, во мне самом из-за «Дафниса», а потом из-за общей плохой атмосферы, которая сгущалась, когда мы с Рудольфом были вместе… Все нас провоцировали. Отпускались шуточки, которые я переживал болезненно… Я справлялся со стрессом единственным доступным мне способом: уходил». У Эрика еще оставалось несколько выступлений, но когда Кранко в сопровождении Кеннета Макмиллана зашел к нему в номер, чтобы проверить, насколько серьезно он болен, Эрик вышвырнул обоих (отношения с Кранко он возобновил лишь через пять лет). В тот вечер, купив у одного из танцовщиков автомобиль с откидным верхом и никому не сказав ни слова, он уехал из Штутгарта. Проснувшись на следующее утро, Рудольф нашел лишь записку, нацарапанную на конверте с эмблемой отеля:

«Милый Рудик!

Береги себя, слова

Обманывают и всегда неверно понимаются.

Я ничего не скажу, но Прощай!

Страшно перепугавшись, Рудольф тут же позвонил Джорджине Паркинсон и спросил, не у нее ли Эрик. Сразу же придя к Рудольфу в номер, Джорджина поразилась его одиночеству и страху. «Поскольку у него не было паспорта, я предложила ему связаться с Марго, так как у нее имелись связи в дипломатических кругах». Когда чуть позже Рудольфа увидела Шовире, она тоже поразилась его тревожности. «Он был совершенно потрясен. Эрика он буквально обожал! И уехать вот так… Зачем он так поступил?»

В своей книге «Стриндберг и Ван Гог» Карл Ясперс называет одну из глав «Преследование и бегство» и рассказывает, как писателя, желавшего освободиться от невыносимого давления окружения, охватывало острое беспокойство, которое толкало его «инстинктивно отправиться в путешествие без какого-либо заранее обдуманного плана». Стриндберг страдал шизофренией; впрочем, у Эрика ни тогда, ни позже не находили каких-либо проявлений серьезного психического расстройства, поэтому в его случае подобный диагноз сомнителен. Приезд Рудольфа в Штутгарт поверг его в такой духовный кризис, что, как заметила Джорджина Паркинсон, «он совершенно устранился, и никто из нас не мог с ним связаться». Уход в сочетании к недоверию к якобы безобидным шуткам «так называемых друзей» и сильные боли в желудке, появившиеся у него тогда, могут указывать на начало шизофрении, хотя близкие Эрику друзья, в том числе молодой врач Леннарт Пасборг, настаивают, что он не был душевнобольным.

«Он был безусловно меланхоликом и человеком с очень странной чувствительностью к тому, что можно лишь назвать трансцендентным. Он что-то видел, чувствовал, нащупывал контакт… Вот почему он был одиночкой – у него была потребность, чтобы вступить в контакт с этим трансцендентным, уйти вглубь себя… Он страдал от того, что не может по своему желанию вызывать у себя такое состояние. Язва вполне могла появиться в результате такой внутренней борьбы».