Сергей Прокофьев - Дневник 1919 - 1933

Концерт в Orchestra Hall, слушателей человек тысяча, но большой зал выглядит пустовато. Зато приём удивительно равномерно-горячий. Пташка поёт совсем неплохо и имеет успех. Концерт проходит оживлённо. Пташка видит в партере Рахманинова, он сидит, внимательно уставившись. На половине концерта уходит, так как в десять вечера у него поезд в Детройт.

После концерта едем в два места, несмотря на бурю. С нами Больмы, Анисфельды, Волковы, Готлиб. У Брустеров чудный дом, полный современной живописи лучших художников. Замечательная коллекция!

Волков бедствует, но сегодня побрился и одел смокинг. С удовольствием пил шампанское, которого не пробовал несколько лет.

Вчерашняя буря перешла в снежную метель и превратилась в целое общественное бедствие. На улицу невозможно высунуться. Встал вопрос, найдём ли автомобиль, чтобы попасть на поезд. В конце концов попали. В поезде тепло и удобно, а через час-два он и вовсе вышел из зоны метели.

Читали рецензии про вчера.

Пташка сначала не хотела их видеть, и действительно первые оказались незначительными, но затем появились хорошие. Особенно постарался Розенфельд, которому я вчера по старому знакомству подарил несколько сигар, из привезённых из Гаваны. Сигары помогли.

Вечером Рахманинов рассказывал, что недавно, придя на концерт Гофмана, он услышал на бис очень острый марш. После концерта Рахманинов сказал Гофману: «Вот какие вещи вы стали сочинять», будучи уверен, что Гофман сыграл что-то своё. Но тот ответил: «Это марш Прокофьева» (Ор.12). Выходит будто комплимент, а на самом деле шпилька, если подумать, какой плохой композитор Гофман, за чью вещь принял Рахманинов мой Марш.

Возвращение в Нью-Йорк из Chicago и хлопоты перед отъездом в Европу.

Серафин сказал по телефону: «Гатти прочёл либретто «Игрока» и не понимает, какую из этого можно сделать оперу. Но интересуется». Так как всё равно раньше, как через сезон, ставить не будут, то Серафин советовал прислать клавир, как только он появится из печати.

С Розингом тон другой. Через месяц выяснится, будут ли у них деньги на ведение будущего сезона. Для удобства мы с ним набросали предварительные условия: если придётся договариваться телеграфно - то чтобы иметь исходный пункт. Относительно того, будут ли у них деньги, ходят слухи разные: Mrs Borden, например, у которой я был в Чикаго, говорила, что ей удалось добыть для них ссуду (вернее, обещание ссуды) в двадцать пять тысяч долларов для гастролей в Чикаго, но при условии, что такая же ссуда будет найдена в Нью-Йорке.

Судейкин, видя, что с моими операми заскок, теперь занят вопросом о постановке «Моряка-скитальца» (уж очень ему удалась вода в «Садко»!). Конечно, это понятно, потому что надо же ему заботиться о следующем заказе от Metropolitan. И всё же я не мог отделаться от чувства какой-то измены с его стороны (попробовал - не вышло - занялся другим), и потому, встретив его, держал себя не то чтобы задирчиво, но несколько милитаристично. Прощаясь, он сказал несколько вяло: «Вы меня удивляете такими чрезмерно бодрыми настроениями... Это уже как-то слишком по-рупрехтовски».

Отплыли мы в пять часов дня двадцать восьмого на «Ile de France». Это лучший французский пароход, но интересней было ехать на «Европе», новом немецком быстроходе, который вышел на полсуток позднее и обогнал нас на полпути. Мы страшно дымили и долго прикрывали её дымом, но вдруг завеса рассеялась и все высыпавшие на палубу пассажиры увидели, как «Европа» ушла вперёд.

Провожали нас Дукельский и Кока Штембер, который совал в руку часы и говорил: «Поедешь в Россию, так передай моей сестре Наде; понимаешь, не Соне, а Наде; Наде, а не Соне». Так что я в конце концов спутался, кому надо передать. Асланов тоже приезжал на пароход, но он так огромен и толкотня такая невероятная, что он нас не нашёл и оставил записку. О роскоши «Ile de France» говорили так много, что мы оказались разочарованными, как всегда в таких случаях. Каюта на «Беренгарии» была и в самом деле лучше. Впрочем, здесь мы получили ванну - любезность от компании в честь моих талантов. Публика оказалась тоже менее значительной, чем на «Беренгарии». Был Гречанинов, которому компания тоже оказала любезность: с билетом второго класса позволила пребывать и питаться в первом и только спать ходить во второй. Гречанинов в сущности мил и очень моложав для своих шестидесяти семи лет. Жена, наоборот, довольно несносная, хвастливая, хоть и старалась быть приятной.

Капитан по очереди приглашал к столу разные группы: то дипломатов, то инженеров. Когда настала очередь музыкантов, обедали и мы с Гречаниновым.

Довольно сильно качало, но это больше на меня не действует, и я порядочно занимался корректурой клавира «Игрока». С проверкой трёх текстов - это работа кропотливая.

Ехать надо было всё-таки не на «Ile de France», а на «Европе». Обещали, что «Ile de France» придёт в Гавр третьего днём, но пришли мы лишь в час ночи на четвёртое. Я должен был мчаться на мой фестиваль в Брюссель и из Америки просил Cuvelier телеграфировать мне на борт, когда репетиции. Но никакой телеграммы (кроме как от Mémé, что дети здоровы) не было, и я не знал, сколь мне надо торопиться. Торопиться во всяком случае надо было, а между тем до двух часов продержали с формальностями, в шесть же утра разбудили и в половине восьмого поехали в Париж, куда прибыли без четверти одиннадцать дня. Хотя хочется спать, но решаю в шесть вечера ехать в Брюссель.

С Пташкой крупный разговор о квартире. Она хочет ехать в Le Cannet к детям, так как очень устала. Я говорю, что раз сняли квартиру, то надо сначала посмотреть, хоть в каком она виде; двинув же дело с ремонтом, можно ехать в Le Cannet. В конце концов, если Пташка и устала, то от концертов, которые делала для собственного удовольствия, да и всех-то их было шесть на протяжении трёх месяцев. Квартира оказалась в грязном виде: надо мыть, красить, менять обои, чистить бобрик [404] Т.е. ковёр. .

Встретили нас супруги Пайчадзе и Mlle Artner от Вальмалета. Осмотрев квартиру, повздорив с Пташкой, поговорив о накопившихся делах с Пайчадзе и Вальмалет, я в шесть часов сидел уже в поезде по дороге в Брюссель. В поезде прочёл странное письмо от какой-то неизвестной женщины из Ленинграда, несомненно сумасшедшей, которая рассказывала о своих несчастьях, объяснялась в любви, звала приехать и увезти её. Адрес невероятный - я понять не могу, как такое письмо попало в бюро Вальмалета, а потом ко мне. Мелькнула мысль: а вдруг это Наташа, и стало не по себе при мысли, что она сошла с ума. Посмотрев внимательно, я увидел, что нет. Просто неизвестная безумная, которую мой образ почему-то преследовал.