Мари-Даниель де Корберон - Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II

С часу на час ждем вскрытия Невы. Запоздание его причиняет большие бедствия жителям столицы, потому что, несмотря на страшную опасность перехода по льду в это время, беспрестанно находятся люди, готовые пренебречь этой опасностью во имя веры в Николая Чудотворца, во имя которого и тонут беспрестанно. Я спросил: почему же не расставят сторожей по берегам реки, мне ответили, что это средство уже испробовано, но оно только увеличило число несчастий, так как простой народ, стараясь обмануть сторожей, переходит в самых опасных местах. Меня это не убедило; я думаю, что хорошей охраной и штрафами можно спасти очень многих от гибели. Да наконец нельзя ли завести какие-нибудь сети для спасения погибающих? Должно быть все эти средства слишком просты и принесут только невинную пользу, а мы хотим блеска, шума, славы: надо помнить, что мы живем в России и нами правит женщина!

Вторник, 29.— К брату.

Весна вносит некоторые изменения в состав нашего общества: уезжает кн. Лобкович, который будет заменен Кауницем; уезжает Сольмс, но только в отпуск. Лясси вернется только через три недели; нам его очень недостает для ремонта дипломатического корпуса. Ты, должно быть, видел его в Париже, говорят, он там был хорошо принят. Не знаю, говорил ли он обо мне с де-Верженном, но надеюсь на это, так как они были знакомы еще в Швеции [146] Где де-Верженн был послом при Людовике XV. . Думаю, что могу узнать от него что-нибудь относительно настроения министра на мой счет.

Говорят, Нолькен будет отозван в июне; отъезд его не произведет особого впечатления, так как ни он, ни жена его никакой роли в обществе не играли, хотя м-м Нолькен и молода, и очень хороша. Один русский, на ужине у Голициных, сравнил ее со статуей Пигмалиона, до оживления.

При Дворе нового ничего нет. На будущей неделе Императрица едет в Царское Село, и не будет показываться в публике до июня, то есть до переезда в Петергоф. Слухи о войне продолжаются; артиллерию перевозят отсюда в Киев, а из Киева не знаю куда-то на берега Черного Моря. Думают, что в конце концов произойдет открытый разрыв с турками, чего очень желает Австрийский Император, но о нем вам лучше знать, так как он теперь в Париже [147] В 1777 г. Иосиф II, под именем гр. Фалькенштейна, шесть недель прожил в Париже. .

Среда, 30.— К брату.

Наконец, Нева вчера в 3 часа дня, разошлась. Комендант крепости, стоящий на том берегу, тотчас спустил шлюпку и отправился донести об этом Императрице. Во все время его переезда с крепости стреляли из пушек, а комендант получил, говорят, тысячу рублей.

Обедал я, с принцем де-Шимэ, у себя в кабинете, чтобы любоваться рекою. Несчастный принц постоянно хворает и вот уже пятьдесят девять дней как не выходит на воздух. Ему уже надоело лечиться; собирается ехать в Карлсбад, куда его посылают врачи, а оттуда тоже на воды, в окрестности Неаполя.

Ты знаешь, мой друг, что я рекомендовал ему секретаря, некоего Кюсси де-Маратрэ, но он им недоволен и с собою не возьмет. Маркиз желал бы навязать ему Сен-Поля, от которого старается почему-то отделаться. Он говорит мне по поводу разговоров относительно связи Сен-Поля с Шампаньало, но мне кажется, что разговоры эти уже прекратились. Я думаю, что маркиз просто не любил Сен-Поля за его лень, неаккуратность и чересчур свободные манеры. Надеюсь, что он не возьмет себе другого секретаря, если прогонит Сен-Поля — скупость тому помешает.

Воскресенье, 1 июня. — К брату.

Вот уже месяц как я тебе ничего не писал, мой друг, и ты можешь упрекать меня в лености; но если бы ты знал, сколько, за этот месяц, совершилось интересных происшествий, как мало у меня оставалось времени на размышление, и в каком возбужденном состоянии я находился, то ты бы меня извинил. Я тебе расскажу все по порядку, и тогда ты увидишь насколько я виноват.

В пятницу, 2-го мая по нашему стилю, или 21 апр. по старому, при Дворе было празднество по поводу рождения Императрицы. Ей исполнилось 48 лет. Приложившись к ее руке, мы, согласно этикету, отправились поздравлять великого князя. Я ушел из Дворца одним из первых, и поехал к Бемерам. Мы с моей милой Шарлоттой покойно разговаривали, когда вошла старшая ее сестра, Каролина, и с испуганным видом сообщила, что согласно письму, которое она держала в руках, старик Бемер захворал во Дворце. Это меня удивило, так как я сам видел как он там читал газету, сидя у камина, в ожидании выхода Императрицы. Вся семья, конечно, перепугалась. Но испуг и горе несчастных женщин еще более усилилось, когда отца семьи привезли в карете, поддерживаемого солдатами. Сначала все сочли его мертвым, но я, выбежав на двор, тотчас же убедился, что он жив, а только поражен апоплексическим ударом, заставившим его упасть в одной из зал Дворца. Мы перенесли несчастного старика в его спальню. Он вообще был очень тяжел, толст и апоплексический удар угрожал ему уже давно. Но момент его перенесения был прямо ужасен; я никогда не видывал такой тяжелой, трогательной сцены: четыре женщины, в страшном горе, с плачем и рыданиями бегали по комнатам до тех пор пока больной не был уложен на кровать, когда все столпились вокруг него, стараясь так или иначе уменьшить его страдания.

Беда, однакож, оказалась далеко не так велика: старик мог говорить и сохранил свои умственные способности. Приехал Хюттель, а я, будучи приглашен на торжественный обед к вице-канцлеру, должен был уехать, так как уже пробило два часа. В четыре я опять вернулся к моим друзьям; старику пустили кровь, он чувствовал себя лучше и сидел в креслах, только правая рука оказалась парализованной, но он уже несколько времени перед тем чувствовал в ней тяжесть.

На другой день, у бедного Бемера, удар повторился, и даже с эпилептическими явлениями. С этого дня положение его стало серьезным; надежда на полное поправление исчезла, и все заставляло опасаться смерти или чего-нибудь еще хуже. Периоды кажущегося улучшения делали положение бедных женщин еще более печальным, возбуждая в них бесплодную надежу. Вечером, в понедельник, однакоже, они убедились, что дело непоправимо. Я просидел с ними до часу ночи. Все четыре были в страшном горе. Предполагая, что больной не переживет ночи, и боясь тяжелого влияния последних его минут на семью, я пошел к Хюттелю и пробыл у него до трех часов, беспрестанно посылая к Бемерам справляться о положении больного. Так как все пока обстояло сравнительно благополучно, то в 3 часа я уехал домой, где до 6 часов писал, а потом заснул на софе. Проснувшись через полчаса, я опять отправился к Бемерам и застал их в надежде на улучшение. Несмотря на страшную усталость, они не хотели прилечь. Только в среду, в 7 часов вечера, эта трагедия кончилась, как я и ожидал, смертью старика Бемера. Я сделал, что мог, чтобы помешать им быть свидетельницами этой смерти, так как для больного это было не нужно — он задолго до того потерял сознание.