Валентина Краскова - Кремлевские тещи

Приход надзирателя сразу восстановил в моей памяти все, что произошло ночью. Я шел с конспиративного собрания. Ночь стояла тихая. Жара спала, и воздух был необыкновенно свежий. Над городом распростерлось огромное небо, усеянное звездами. На улице было пустынно и тихо. Лишь изредка, торопясь, проходили одинокие прохожие. Вдруг сразу, с двух сторон, появились полицейские. Они окружили меня, и я понял, что арест неизбежен. Среди полицейских я заметил пристава.

— Аллилуев? — полувопросительно произнес пристав и, не дожидаясь ответа, приказал полицейским:

— Взять!

…Я начал ходить по камере. Три шага туда, три обратно. Мало. Я уменьшил шаги — получилось четыре. Раз, два, три, четыре… Может быть, пять получится? Надо еще уменьшить шаги. Раз, два, три, четыре, пять…

Вновь загремел засов. Мне принесли жидкий чай и кусок черного хлеба. Я поел. Что дальше делать? Спать? Не хочу. Ходить? Негде. Я снова стал осматривать камеру. В углу я увидел большого паука. Неторопливо и удивительно спокойно, не чувствуя опасности, плел он свои сети. Беспокоиться ему действительно было нечего. Его никто не трогал. Ни один заключенный не согласился бы лишить себя единственного удовольствия наблюдать за деятельностью живого существа.

У стола, на табурете, лежала тряпка. Зачем она здесь? Может быть, почистить камеру? Я влез на подоконник и начал протирать стекло. Давно не мытое стекло поддавалось с трудом. Но вот одна клеточка протерта, вторая, третья… В камере стало светлее.

— Что делаешь? — услышал я сердитый голос.

Я взглянул на дверь. Кто-то смотрел в глазок.

— Навожу чистоту… грязно здесь.

— Ну, убирай. Это можно, — сказал тот же голос. Глазок закрылся.

На воле у меня оставались жена и трое детей. Свидания с семьей я еще не имел. Как они живут, что поделывают — неизвестно. Как-то я получил передачу — продукты. Развернув посылку, я обнаружил в ней записку. Жена коротко сообщала о событиях последних дней, о ребятах. Она писала, что у нее и других жен арестованных неплохое настроение, что они стараются не падать духом.

После месячного пребывания под стражей нам, наконец, дали свидание с родными. Двадцатиминутная беседа с семьей доставила мне большую радость. Мой старший сын, шестилетний Павлуша, прильнул ко мне и без конца повторял:

— Пойдем домой…

Я смеялся, обещал скоро вернуться. Но сынок не отставал:

— Нет, пойдем сейчас с нами!

В это время надзиратель, присутствовавший при свидании, объявил, что время истекло и свидание закончено. Жена взяла за руки ребят и, понурив голову, медленно тронулась. Дети заплакали.

— Идем с нами! — сквозь слезы кричал Павлуша. — Идем домой!..

Сердце сжималось от боли.

Прошло шесть недель. Как всегда, рано утром загремел железный засов, двери открылись, и в камеру вошел парашник. Он налил кружку чая, положил на стол кусок хлеба и сказал:

— Куда-то нынче водят вашего брата.

Вскоре вновь загремел засов.

— Одеваться! — сурово бросил старший надзиратель, остановившись в полуоткрытых дверях. — Ну, живей!

Меня повели по узким лабиринтам тюремных коридоров. Спустившись по лестнице вниз и миновав служебные помещения, я, наконец, оказался в большой, ярко освещенной солнцем комнате. За письменным столом, покрытым зеленым сукном, сидел жандармский ротмистр Лавров и что-то писал. Не поднимая головы, он произнес:

— Садитесь.

Я сел.

Прокурор, пришедший во время допроса и долго молчавший, вдруг спросил:

— У вас семья есть?

Я ответил, что у меня есть жена и трое детей.

Прокурор пожал плечами и удивленно произнес:

— Вы человек взрослый, культурный и так варварски относитесь к семье. Непостижимо! — воскликнул он. — Ваше молчание может печально отразиться на семье. Вы это должны понять… — Затем, понизив голос, прокурор продолжал: — Никто ничего не узнает. Вы назовете организаторов, и мы оставим вас в покое.

Слова прокурора возмутили меня, но я сдержал себя и продолжал молчать. Ротмистр Лавров протянул мне протокол и сквозь зубы процедил:

— Ничего, вы заговорите… В одиночку! — приказал он вызванному жандарму.

Я вновь оказался в камере. Нервы не выдержали. Меня охватила тоска.

В конце июня ко мне приехала семья. А в сентябре жена родила четвертого ребенка, дочку Надежду. Моя семья, таким образом, округлилась до шести душ. По этому случаю пришло время, как мне кое-кто советовал, «взяться за ум», утихомириться и сократиться в своих порывах. Но я, видимо, был слишком упрям, чтобы последовать «доброму» совету и думать лишь о своей семье. По укоренившейся уже в плоти и крови привычке, я по-прежнему продолжал оставаться бунтарем».

Вот именно потому, что Сергей Аллилуев не мог «сократиться в своих порывах», не считала нужным «сокращать своих порывов» его жена Ольга.

Когда Сергей Аллилуев писал свои воспоминания, он был уже стар, жизнь была прожита. Все результаты были налицо.

Еще в 1925 году Царицын был переименован в Сталинград (в отместку Л. Троцкому, именем которого была названа только Гатчина — городок под Санкт-Петербургом, где под руководством Троцкого были разбиты белогвардейские войска Юденича). Но в 30-х годах к Сталинграду присоединились Сталинск (Новокузнецк), Сталино (Донецк), Сталинобад (Душанбе), Сталиниси в Грузии, Сталинири (Цхинвали). Почему из всех автономных областей и республик только столица Южной Осетии удостоилась такой чести? Не потому ли, что Сталин по отцу действительно был осетином? Высочайшая гора в стране на Памире была названа пиком Сталина. Рядом появился и пик Ленина, но он был на 400 метров пониже.

Приближенные Сталина, кто из страха, кто из угодничества, изрядно потрудились в сотворении кумира. На XVII съезде Н. Бухарин называет Сталина «воплощением ума и воли партии». Г. Зиновьев первым строит цепочку «Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин», Л. Каменев сказал, что эпоха Ленина сменилась эпохой Сталина, А. Рыков назвал Сталина «организатором побед», К. Радек — «зодчим социалистического общества», Л. Мехлис — «великим кормчим», К. Ворошилов — «другом и оруженосцем Ленина», Долорес Ибаррури и Бела Кун — «вождем мирового пролетариата», да и С. Киров доклад Сталина на ХУЛ съезде назвал «самым ярким и самым полным документом, который нарисовал перед нами всю картину нашей великой социалистической стройки».

Восхвалять Сталина пытался и его тесть Сергей Яковлевич Аллилуев. Делал он это, несмотря на то, что, фактически, именно Сталин довел до самоубийства его дочь Надежду. Сергей Яковлевич старался припомнить те эпизоды из жизни молодого Сталина, которые должны были подчеркивать его ум и прозорливость. Иногда получалось смешно:

«Шел тысяча девятьсот первый год…

Сосо Джугашвили и Виктор Курнатовский готовили рабочий класс Тифлиса к первомайской демонстрации. Как ни конспиративно проводилась подготовка, о предстоящей маевке все же узнала полиция.