Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Сарай набитъ плотной толпой. Гдѣ-то въ глубинѣ его — прилавокъ, надъ прилавкомъ мелькаютъ какія-то одѣянія и слышенъ неистовый гвалтъ. По закону каждый новый лагерникъ долженъ получить новое казенное обмундированіе, все съ ногъ до головы. Но обмундированія вообще на хватаетъ, а новаго — тѣмъ болѣе. Въ исключительныхъ случаяхъ выдается "первый срокъ", т.е. совсѣмъ новыя вещи, чаще — "второй срокъ" старое, но не рваное. И въ большинствѣ случаевъ — "третій срокъ": старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего — работаетъ въ своемъ собственномъ...

За прилавкомъ мечутся человѣкъ пять какихъ-то каптеровъ, за отдѣльнымъ столикомъ сидитъ нѣкто вродѣ завѣдующаго. Онъ-то и устанавливаетъ, что кому дать и какого срока. Получатели торгуются и съ нимъ, и съ каптерами, демонстрируютъ "собственную" рвань, умоляютъ дать что-нибудь поцѣлѣе и потеплѣе. Глазъ завсклада пронзителенъ и неумолимъ, и приговоры его, повидимому, обжалованію не подлежатъ.

— Ну, тебя по рожѣ видно, что промотчикъ [3] Промотчикъ — человѣкъ проматывающій, пропивающій, проигрывающій казенное обмундированіе. Это преимущественно уголовники. , — говоритъ онъ какому-то уркѣ. — Катись катышкомъ.

— Товарищъ начальникъ!.. Ей-Богу...

— Катись, катись, говорятъ тебѣ. Слѣдующій.

"Слѣдующій" нажимаетъ на урку плечомъ. Урка кроетъ матомъ. Но онъ уже отжатъ отъ прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанціи потрясать кулаками и позорить завскладовскихъ родителей. Передъ завскладомъ стоитъ огромный и совершенно оборванный мужикъ.

— Ну, тебя, сразу видно, мать безъ рубашки родила. Такъ съ тѣхъ поръ безъ рубашки и ходишь? Совсѣмъ голый... Когда это васъ, сукиныхъ дѣтей, научатъ — какъ берутъ въ ГПУ, такъ сразу бери изъ дому все, что есть.

— Гражданинъ начальникъ, — взываетъ крестьянинъ, — и дома, почитай, голые ходимъ. Дѣтишкамъ, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечѣмъ...

— Ничего, не плачь, и дѣтишекъ скоро сюда заберутъ.

Крестьянинъ получаетъ второго и третьяго срока бушлатъ, штаны, валенки, шапку и рукавицы. Дома, дѣйствительно, онъ такъ одѣтъ не былъ. У стола появляется еще одинъ урка.

— А, мое вамъ почтеніе, — иронически привѣтствуетъ его завъ.

— Здравствуйте вамъ, — съ неубѣдительной развязностью отвѣчаетъ урка.

— Не дали погулять?

— Что, развѣ помните меня? — съ заискивающей удивленностью спрашиваетъ урка. — Глазъ у васъ, можно сказать...

— Да, такой глазъ, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай дальше...

— Товарищъ завѣдующій, — вопитъ урка въ страхѣ, — такъ посмотрите же — я совсѣмъ голый... Да поглядите...

Театральнымъ жестомъ — если только бываютъ такіе театральные жесты — урка подымаетъ подолъ своего френча и изъ подъ подола глядитъ на зава голое и грязное пузо.

— Товарищъ завѣдующій, — продолжаетъ вопить урка, — я же такъ безъ одежи совсѣмъ къ чертямъ подохну.

— Ну, и дохни ко всѣмъ чертямъ.

Урку съ его голымъ пузомъ оттираютъ отъ прилавка. Подходитъ группа рабочихъ. Всѣ они въ сильно поношенныхъ городскихъ пальто, никакъ не приноровленныхъ ни къ здѣшнимъ мѣстамъ, ни къ здѣшней работѣ. Они получаютъ — кто валенки, кто тѣлогрѣйку (ватный пиджачокъ), кто рваный бушлатъ. Наконецъ, передъ завскладомъ выстраиваемся всѣ мы трое. Завъ скорбно оглядываетъ и насъ, и наши очки.

— Вамъ лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.

Въ глазахъ зава я вижу какой-то сочувственный совѣтъ и соглашаюсь. Юра — онъ еле на ногахъ стоитъ отъ усталости — предлагаетъ заву другой варіантъ:

— Вы бы насъ къ какой-нибудь работѣ пристроили. И вамъ лучше, и намъ не такъ тошно.

— Это — идея...

Черезъ нѣсколько минутъ мы уже сидимъ за прилавкомъ и приставлены къ какимъ-то вѣдомостямъ: бушлатъ Пер. — 1, штаны III ср. — 1 и т.д.

Наше участіе ускорило операцію выдачи почти вдвое. Часа черезъ полтора эта операція была закончена, и завъ подошелъ къ намъ. Отъ его давешняго балагурства не осталось и слѣда. Передо мной былъ безконечно, смертельно усталый человѣкъ. На мой вопросительный взглядъ онъ отвѣтилъ:

— Вотъ ужъ третьи сутки на ногахъ. Все одѣваемъ. Завтра кончимъ — все равно ничего уже не осталось. Да, — спохватился онъ, — васъ вѣдь надо одѣть. Сейчасъ вамъ подберутъ. Вчера прибыли?

— Да, вчера.

— И на долго?

— Говорятъ, лѣтъ на восемь.

— И статьи, вѣроятно, звѣрскія?

— Да, статьи подходящія.

— Ну, ничего, не унывайте. Знаете, какъ говорятъ нѣмцы: Mut verloren — alles verloren. Устроитесь. Тутъ, если интеллигентный человѣкъ и не совсѣмъ шляпа — не пропадетъ. Но, конечно, веселаго мало.

— А много веселаго на волѣ?

— Да, и на волѣ — тоже. Но тамъ — семья. Какъ она живетъ — Богъ ее знаетъ... А я здѣсь уже пятый годъ... Да.

— На міру и смерть красна, — кисло утѣшаю я.

— Очень ужъ много этихъ смертей... Вы, видно, родственники.

Я объясняю.

— Вотъ это удачно. Вдвоемъ — на много легче. А ужъ втроемъ... А на волѣ у васъ тоже семья?

— Никого нѣтъ.

— Ну, тогда вамъ пустяки. Самое горькое — это судьба семьи.

Намъ приносятъ по бушлату, парѣ штановъ и прочее — полный комплектъ перваго срока. Только валенокъ на мою ногу найти не могутъ.

— Зайдите завтра вечеромъ съ задняго хода. Подыщемъ.

Прощаясь, мы благодаримъ зава.

— И совершенно не за что, — отвѣчаетъ онъ. — Черезъ мѣсяцъ вы будете дѣлать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность интеллигенціи. Чему-чему, а ужъ этому большевики насъ научили.

— Простите, можно узнать вашу фамилію?

Завъ называетъ ее. Въ литературномъ мірѣ Москвы это весьма небезызвѣстная фамилія.

— И вашу фамилію я знаю, — говоритъ завъ. Мы смотримъ другъ на друга съ ироническимъ сочувствіемъ...

— Вотъ еще что: васъ завтра попытаются погнать въ лѣсъ, дрова рубить. Такъ вы не ходите.

— А какъ не пойти? Погонятъ.

— Плюньте и не ходите.

— Какъ тутъ плюнешь?

— Ну, вамъ тамъ будетъ виднѣе. Какъ-то нужно изловчиться. На лѣсныхъ работахъ можно застрять надолго. А если отвертитесь — черезъ день-два будете устроены на какой-то приличной работѣ. Конечно, если считать этотъ кабакъ приличной работой.

— А подъ арестъ не посадятъ?

— Кто васъ будетъ сажать? Такой же дядя въ очкахъ, какъ и вы? Очень мало вѣроятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой полупочтенной и полупартійной публикѣ. Если у васъ развито совѣтское зрѣніе — вы разглядите сразу...

Совѣтское зрѣніе было у меня развито до изощренности. Это — тотъ сортъ зрѣнія, который, въ частности, позволяетъ вамъ отличить безпартійную публику отъ партійной или "полупартійной". Кто его знаетъ, какія внѣшнія отличія существуютъ у этихъ, столь неравныхъ и количественно, и юридически категорій. Можетъ быть, тутъ играетъ роль то обстоятельство, что коммунисты и иже съ ними — единственная соціальная прослойка, которая чувствуетъ себя въ Россіи, какъ у себя дома. Можетъ быть, та подозрительная, вѣчно настороженная напряженность человѣка, у котораго дѣла въ этомъ домѣ обстоятъ какъ-то очень неважно, и подозрительный нюхъ подсказываетъ въ каждомъ углу притаившагося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...