Анатолий Марченко - Мы здесь живем. Том 2

И еще мне хотелось бы напомнить о более древних исторических событиях: как доблестная русская армия, освободив народы Европы от Наполеона, столь же доблестно утопила в крови польское восстание. Тогда русский герой войны 1812 года Давыдов больше гордился своими подвигами в расправе над польскими патриотами, чем своими подвигами в Отечественной войне.

Мне стыдно за свою страну, которая снова выступает в позорной роли жандарма Европы.

Мне было бы стыдно и за мой народ, если бы я верил, что он действительно единодушно поддерживает политику ЦК КПСС и правительства по отношению к Чехословакии. Но я уверен, что на самом деле это не так, что мое письмо — не единственное, только такие письма не публикуются у нас. Единодушие наших граждан и в этом случае фикция, создаваемая искусственно, путем нарушения той самой свободы слова, которая осуществляется в ЧССР.

Но если бы я оказался даже один с этим своим мнением, я и тогда не отказался бы от него. Потому что мне его подсказала моя совесть. А совесть, по-моему, надежнее, чем постоянно испытывающая перегибы линия ЦК и чем решения различных сессий, принимаемые в соответствии с колебаниями этой генеральной линии.

Прошу вас принять мое уважение и сочувствие процессу демократизации в вашей стране.

СССР, г. Александров Владимирской обл., ул. Новинская, д. 27. Марченко А.Т.

22 июля 1968 года [32]

{В следующую субботу мы решили отдохнуть под Москвой на прудах [33]. Я уже предчувствовал, что арест неотвратим. И как только письмо о ЧССР «дойдет» до КГБ, меня возьмут.

И в эту свою последнюю вольную субботу агенты ГБ всюду были при мне.

В понедельник я, как обычно, ехал на работу к 8.00. В метро у киоска купил газету и просматривал ее. Своих топтунов и их машину я видел, когда выходил из дому и садился в автобус, чтоб ехать до метро. Но к этому я уже так привык, как привык видеть будку телефона-автомата у арки своего дома. Вот если б она вдруг исчезла в одно утро, тогда я удивился б. Так и стукачи для меня к тому времени стали неотъемлемой частью московских улиц или пейзажа.

Я еще продолжал просматривать газеты и на эскалаторе, поднимаясь на конечной «Новослободской». И вдруг я нечаянно увидел рожу знакомого топтуна в шляпе. Он ехал впереди меня двумя ступеньками выше. То ли я что-то прочел на его физиономии, то ли интуиция мне подсказала, но я почувствовал: «Все, сейчас что-то будет!»

Вот я оторвался от эскалатора и влился в толпу, устремившуюся в час пик к выходу. Вижу, как меня со всех сторон окружают старые и новые топтуны. Я в кольце. Меня открыто держат за руки. Вместе с толпой мы сцепившимся клубком вываливаемся на улицу прямо к распахнутой дверце черной «Волги». Операцией командует молодой откормыш. Он очень прилизан, и мне он показался тем самым неудачливым гэбэшником, от которого я ушел с квартиры на Ленинском проспекте через окно зимой 1967 года.

В машине все молчат. В отделении милиции, куда меня привезли, все так же держа меня за руки, свора сдала меня дежурному офицеру.

Пока они о чем-то между собой переговаривались, я по привычке арестанта рыскал глазами по бумажкам, разложенным на столе. Вот напоролся на одной из них на свою фамилию. Тороплюсь прочесть остальное. Оказывается, что это «запрос» начальника этого отделения милиции в центральный архив подписок. В этом запросе начальник просил прислать ему все подписки о выезде из Москвы, отобранные милицией у меня. Значит, прикидываю, обвинять будут в нарушении паспортных правил. Во всяком случае, с этого начнут.

Впоследствии, знакомясь с материалами дела в Бутырках, я ахнул, когда нашел там один документ. Это был рапорт какого-то милиционера. Он докладывал, что в метро заметил мужчину, то есть меня, который подозрительно вел себя. Это толчковый документ — с него и начался формальный арест. Милиционер сообщил кому следует, и меня взяли как подозрительного. А брали-то меня мои топтуны, которые меня пасли уже более полугода. Коробит от этой неуклюжести КГБ. Ведь могли б и почище оформить «дело». Или приспичило и некогда было? Но не со мной одним так поступили. Ведь ни одного процесса за последние годы КГБ не провел, чтоб из него не перло его рыло, без позора на весь мир. И дело не в том вовсе, что некогда.

Дело проще: кого стесняться? кого бояться? А чем грубее, показательнее и откровеннее, думают власти, тем воспитательнее и неотвратимее.

Знакомясь с делом, я видел, как милиционер получил указание написать рапорт (возможно, меня он даже и не видел никогда). По его рапорту меня арестовали в метро и везут «подозрительного» в милицию выяснять личность. Я еще на пути в милицию, а на мое имя там уже заготовлен запрос в архив подписок (или со вчерашнего дня уже готов был к сегодняшнему утру?).

Меня обыскивают. При мне в кармане несколько конвертов, готовых к отправке. Думал их отправить из отделения связи возле работы. Это оставшиеся экземпляры моего письма о событиях в Чехословакии. У меня их забирают и сразу же куда-то уносят.

После обыска мне предлагают расписаться в протоколе обыска. Читаю этот документ. Не нахожу в перечне изъятых вещей этих экземпляров и начинаю требовать, чтоб их тоже внесли в список. Дежурный офицер нервничает, о чем-то переговаривается с типом в штатском и потом ко мне:

— Так будете расписываться в протоколе или нет?

— В протоколе не все изъятые предметы перечислены.

— Будете расписываться?

— Если впишете изъятые…

— Понятых!

Он, не дослушивая меня, открывает дверь в коридор, и оттуда входят понятые.

Понятые расписываются и уходят. Я оформлен в протоколе как отказавшийся от подписи.

И вот я снова в камере. Один. Она довольно чистая, и мне надзиратель дал даже на подстилку «Правду».

Вот только холодно было. И как же я рад был, когда на следующий день мне друзья передали теплый свитер. Пробыл я в камере около двух суток. За это время меня вызывали прокурор и следователь-милиционер Ганынин.

Я отказался разговаривать со следователем о предъявленном мне обвинении по ст. 198 (нарушение паспортных правил). Прокурор же уговаривал дать показания. С прокурором я тоже на эту тему разговаривать отказался, заявив, что дело фабрикует КГБ. <���…> [34]

— Но брали-то меня гэбэшные топтуны!

— Мне ничего неизвестно, я ничего не знаю! — и все в этом роде.

А вот как не посмеяться над оптимистами, пишущими статейки о сокращении преступности в СССР?

Сломали Таганку! То-то восторгов было — уменьшается потребность в тюрьмах, стала меньше преступность. Даже Высоцкий отозвался на это событие песней. А вот сюда бы его, в пятьдесят любую камеру, на любой этаж Бутырок семидесятым для ровного счета, хотя мест в камере на восемнадцать.