Зиновий Черниловский - Записки командира роты

- Это я, - сознался солдат. - Откуда ж мне было знать?

- Что же было после ранения? - спросил я лейтенанта. - Ведь вы как-то двигались.

- Лег на спину. Мальчонка положил на живот, держал зубами, полз на спине... Трудно, но можно... Я за эти дни и не к такому привык.

Улица была пустой из конца в конец. Но в одном из домов притаилась семья: мать, дочь, внучок, сын дочери. Отец его встретил войну на границе, а больше она ничего о нем не знала. На свой страх и риск я оставил их в покое. Лишь бы не высовывались. В этом-то доме мы и поместили лейтенанта и его боевую подругу. Лечила их наша санинструктор Соня, бойкая, умелая и неприступная. Не по "прынципу", как говорил об этом старшина, а потому что "семейная девочка, не позволяет себе всякого-этого".

Вскоре мы оставили Наро-Фоминск, предварительно взяв его с бою, и что было со спасенными дальше, не знаю. Но о девушке-санитарке не могу не сказать пары слов. И все для того, чтобы стало понятней, "как закалялась сталь". Ибо и только что рассказанное служило нарождавшемуся в наших сердцах ожесточению. Без чего, что там ни говори, нет войны.

...Был вечер. Помню, что ужинали, когда все та же разведка, захватив языка, ворвалась на радостях в дом и потребовала водки. Пока они пили-ели, ибо и от чая не отказались, я разговорился с пленным. Подошла и села рядом Соня, свившая себе гнездо на хозяйской печке, которую порой протапливали.

То был типичный немец - рыжий, дородный, вежливый, внимательный "Графикус", как сказали бы римляне, то есть доподлинный, точно в книге описанный. Музыкант из Кенигсберга. Отец семейства, "хотя одни дочки!". Ни Чайковского, ни Мусоргского не слышал.

- Ну, а Вагнера? - в некотором раздражении спросила его Соня.

- Вагнер - это хорошо. "Тангейзер".

И шепотом:

- Но, говорят, у него отец... не тот, который записан ин фамилиенбух... понимаете, фрейлейн... другой, и притом же еврей...

О школе, которая напротив, он может многое рассказать. Там живут солдаты. Но холодно. И нет удобств. "Приходится бегать ин конъюнктуртуалет под вашими выстрелами. А вы не пропускаете случай".

Едва я добрался до самого важного, как подъехала штабная машина и разведчики, поднявшись с мест и обнажив оружие, стали выводить фрица в темноту ночи.

Соня моя встрепенулась, будто ее укололи:

- Ну как вы можете? Он же думает, что его на расстрел ведут.

- Ну и пусть думает...

- Как не совестно. У него семья, дети!

И тут произошло непредвиденное.

Немец остановился, повернулся к девушке, радушие, только что трепетавшее на его лице, сменилось презрением, и он на вполне приличном русском сказал: "Не выиграть вам войну. Нет! Рабочие в солдатских шинелях не изменят фюреру".

И пошел к выходу. Соня, закрыв лицо, зарыдала. От стыда. И этот ее плач был эффективнее многих политучений.

14

Ситуация резко обострилась, когда немцы, прорвав оборону на фронте соседних с нами дивизий, чуть ли не в одночасье захватили патефонную Апрелевку.

Под влиянием обстоятельств третий стрелковый батальон и кое-что из артиллерии были повернуты лицом к Москве. Окружение.

Провиант (и табак) перестали поступать, и нам было сказано: питайтесь чем можете. Стрелковая рота, наш сосед, рассредоточилась по флангу. Пулеметную, с ее надежно организованной обороной, не тронули, но предупредили о новой ответственности.

Теперь мы с моим новым политруком стали бывать на всех 12 пулеметных точках еженощно. И всюду нас, менее всего обеспеченных, ожидали с импровизированным угощением из местных запасов. Без расточительства. Бесхозных коров пришлось прирезать, и на столах появилось мясо.

Пулеметы работали исправно, солдаты в совершенстве овладели таким тонким ремеслом, каким является должная "упаковка" пулеметных лент, ящики с бронебойно-зажигательными лентами стояли особо, дежурство было безупречным. Полностью укомплектованная, дружная и надежная рота стала такой не без влияния тех, кто пришел из Коммунистического батальона. Неминуемого боя, как я видел, никто не боялся. Хотя и страсти испытать его никто не питал.

...Но день настал. Уже с вечера меня стали то и дело вызывать к телефону, находившемуся в стрелковой роте: смотреть в оба, что-то готовится! Потом вызвали политрука. Вернувшись, он взял автомат и, обратившись ко мне, спросил: "Комроты, вы не возражаете, я пойду к Е...ву?"

Я и сам его хотел просить об этом. Крайний пулемет. На стыке с другим подразделением. Место неспокойное.

- Бывай!

Сам я, оставив Мамохина на командном пункте, перешел улицу и, спустившись в подпол, прильнул к амбразуре в надежде хоть что-нибудь рассмотреть. Бинокля у меня еще не было, сам же я близорук до сего дня. И уже тогда носил очки.

- Вроде бы все спокойно?

- Так-то так, - ответил мне командир отделения. - Но огни в том крайнем окне... в школе... видите? - горят дольше обычного... А-а, потух.

Пулемет этот был у меня по-своему особенный. С недавнего времени стали требовать сведений о всех убитых за сутки солдатах противника. Или за неделю? Не очень помню. Может, потому, что считал такого рода статистику вздорной. Иди проверь...

Но с этим пулеметом все было как-то иначе. Донесения отличались какой-то странной убедительностью. Движимый скорее любопытством, чем подозрительностью, я как-то задержался здесь до утра. Ибо стреляли они в тех, кто проскакивал между школой и "конъюнктурным туалетом", сооруженным, как уже говорилось, в ближнем сарае. Между школьным углом и сараем было что-нибудь около 8-10 метров.

Короче сказать, залег я на месте второго номера, а командир - звали его Алексеем, фамилии не помню - изготовился для стрельбы. Мелькнула и пропала фигура. Досадно. Потом вторая. Пулемет молчал. Третьей повезло много меньше. Было видно, как сама она стала заваливаться на бок, пока не исчезла.

- Занятный у вас спектакль, - сказал я, обидев ребят. Что-то человеческое шевельнулось во мне, что ли?

- Вроде того, что с козой, - сказал, усмехаясь, Алексей. - Коза-то была ни при чем.

- Как же ни при чем, - отшутился я. - Разве вы не знаете, что она была в связи с врагом народа?

Все засмеялись - собралось в кучу все отделение. Инцидент был исчерпан и понимание восстановлено. Но на приказ "продолжайте в том же духе" не хватило духу. Впрочем, немцы сподобились, наконец, натаскать парт и всякого иного хлама. Волей-неволей пришлось сосредоточиться на самом туалете.

...На этот раз я пришел потому, что здесь же, в том же доме находился КП командира первого взвода. Мне нужно было сказать ему то, что вдруг, под влиянием тревоги, пришло в голову.

- Михаил Павлович, мы говорили уже о вашем заместительстве. Вы, я знаю, противитесь. Лучшего у меня нет, а я так же смертен, как и другие. Остальных взводных я сейчас навещу и все скажу. Это приказ!