Евгений Биневич - Воспоминания о Евгении Шварце

Он необыкновенно «контактен». Прощаясь с ним, каждый думает: как он хорош! А потом ловит себя на неожиданной мысли: а ведь и я ему понравился!.. Пусть это покажется суетным, но человек, умеющий внушить такую уверенность своему собеседнику, много стоит. И Шварц при этом не позирует, не хитрит. Рассказывая что-нибудь, он обязательно назовет фамилию того, от кого слышал эту историю, и не упустит случая добавить о собеседнике несколько хороших слов. Он берется экранизировать книгу, которую считает заведомо слабой. Делается это из глубокого уважения к автору, очень хорошему человеку, чтобы не обидеть того отказом. Конечно, из этой затеи ничего не выходит. Больше года Шварц трудится впустую. Кто осудит его за такое донкихотство?.. ( 5).

…Если он сталкивается с подлостью, предвзятостью или злонамеренной глупостью, Шварц резко меняется. Он начинает говорить тихо, без интонаций, словно через силу. Руки трясутся сильнее. Разговор словно доставляет ему физическую боль. Он старается переменить тему. Подлость просто оскорбляет его, в чей бы адрес она ни направлялась. Чувства его всегда открыты, хоть он и сдержан безупречно. Из себя выхолит редко. Помню только один случай, когда он просто растоптал своего оппонента за допущенную им недобросовестность. Присутствующие при этом сидели, втянув головы в плечи, до того Шварц был страшен в эту минуту. Через полчаса он приносит извинения «за непарламентский способ разговора». Не дай бог кому бы то ни было выслушать такое извинение. Уж лучше схлопотать пощечину.

…В годы «малокартинья» Евгению Львовичу приходится очень туго. Его учат, поправляют, наставляют… Он мрачен, озабочен. Морщась, терпеливо выслушивает он все, что заблагорассудится сказать его наставникам. Иногда он пытался возразить, что-то объяснить, но тоскливо замолкает. Чувствуется, что он совершенно растерян. Иные его наставники растеряны не меньше и честно пытаются растолковать ему то, чего сами не могут взять в толк ( 6). Другие же… Что можно сказать о человеке, написавшем о Шварце: «Мысль узкая, как куриная попка»?.. Евгений Львович никогда не упоминал о таких отзывах, но всем хорошо известно, какой кровавый след оставался в его душе.

Сегодня, когда творчество Шварца завоевывает все новых и новых почитателей, когда его фигура все отчетливее вырисовывается во весь свой рост, это кажется невероятным. А ведь мог же он дожить до подлинного, широкого признания. К его римскому профилю так подошел бы лавровый венок. Как понятна его шутка, когда, получив извещение о Художественном совете, который должен был разбирать его очередную работу, он сказал: «Хорошо бы делать это под наркозом».

Кто-то считал его ненародным. Какой-то другой умник договорился до того, что нашел в его творчестве космополитические тенденции. Шварца усиленно пытались в те годы «подровнять», натянуть на колодку. А колодка была мала, и он соскальзывал с нее, словно туфелька, которая была Золушке «чуть великовата». Он тоже оказался «чуть великоват», и чем больше проходит времени, тем его «великоватость» становится заметней и радостней…

<1962>

<���…> Мариенгоф и М. Э. Козаков вместе написали неплохую пьесу, но ее не пропустили на сцену, — их вообще печатали туго, и они вечно ходили без денег, занимали друг у друга. А Женя Шварц занимал у нас — потом его начали печатать, и все пошло хорошо. А прежде он приходил: «Братцы, одолжите триста рублей на двадцать дней». Через двадцать дней он отдавал эти триста рублей и на другой день брал их опять.

Шварца увидела впервые, наверное, в 34-м году, когда все писатели получили квартиры в «надстройке» на канале Грибоедова, и у папы тоже было новоселье, но этого я не помню. В те годы Евгений Львович бывал у папы не очень часто. Но в 50-е годы, когда в новом доме на Малой Посадской нас поселили в соседних квартирах, он приходил к нам каждый день, и мы очень подружились. Он был очаровательный человек, хотя вовсе не такой добрячок, как иногда вспоминают. Он приходил, когда ему хотелось. Папа сидел за столом, работал — Женя, как творческий работник, должен был бы понимать это и спросить: «Боречка, я не помешал?» А он садился на диван, и папа выходил из-за стола — надо было его занимать, и Женя отнимал иногда много времени.

Он жил жизнью домашней, странной. У него была очень красивая жена, но она не любила людей, все время занималась своей красотой — всегда намазанная, с длинной косой. Мне кажется, Женя последнее время страдал от ее характера. Когда я читаю его письма к ней, мне становится не по себе: почему они какие-то извиняющиеся, за что он все время как будто просит простить его? ( 1). Женя ходил в магазин, Катя — никогда. Он брал саквояж и все покупал, обычно в «Елисеевском» гастрономе, это была его обязанность. Катя, когда у них появились деньги, ходила по антикварным магазинам и покупала там фарфор, всякие чашечки, тарелочки. Она не облегчала Жене жизнь, хотя любила его очень. После его смерти она покончила с собой.

Если Женя приходил к нам, когда мы собирались в гости, он спрашивал: «Братцы, вы куда?» Мы говорили: «Вот идем к Резниченко» — а он: «И я с вами». Все, куда мы приходили вместе с Женей, были счастливы, потому что он был чудным тамадой, очень веселил всех и сам веселился. Но если он приходил с Катей (на Новый год или день рождения), то был совершенно другой: вялый и скучный.

Я ему печатала на машинке — он верил в мою «легкую руку», и когда ему надо было что-то перепечатывать, как бы я ни была занята, он говорил: «Не принимаю никаких отказов. Оля, это надо перепечатать — и все»… [54]

Детство у Кати, по-видимому, было тяжелым. Она не ладила с матерью, и вышла за Зильбера ( 2), чтобы только уйти из дома. И потом она никогда с матерью не поддерживала никаких отношений.

В 1923 году мы жили в Павловске. У нее был сын — Леня. Когда ему было три года, он умер. Она хотела покончить с собой. Когда она рожала, врачи сказали ей, что больше иметь ребенка она не сможет. Потом в 34-м ей сделали операцию, и она стала меняться и внешне, и внутренне.

В году 26 или 27 я помню Евгения Львовича и Екатерину Ивановну у нас в гостях. Но Екатерина Ивановна была не с Женей, а с кем-то другим.

1938 год. Мы живем на даче в Мельничном Ручье. Наши дачи рядом. У меня родилась Лиза, тогда ей было что-то около года. Катя очень возмущалась тем, как я обращаюсь с ребенком, часто уезжаю в Ленинград, а Лиза ползает по давно немытому полу. Чистота у них всегда была идеальная. Катя всегда сама следила за чистотой.