Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Итак, Вы теперь-утвержденная во всех правах владетельница Браилова! Дай господи, чтобы Ваша поездка в Москву принесла бы Вам успокоение и устройство дел Ваших.

Какое счастье, что у Коли хороший голос! Шуман называет это драгоценнейшим даром природы и советует всячески беречь и лелеять его.

Будьте здоровы, моя дорогая!

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Браилов,

7 июля 1881 г.

Как я Вам благодарна, мой милый, бесценный друг, за .телеграмму, которую Вы мне прислали и которая дала возможность, наконец, моим мальчикам представиться Александре Ильинишне и Льву Васильевичу.

Они в восторге от них обоих, об Льве Васильевиче они относятся с большим почтением, говорят, что он очень серьезный, но Александра Ильинишна до того симпатична, что, как Коля выражается, на него никогда никто такого прелестного впечатления не производил. Им очень хочется съездить в Каменку, и я думаю, если Лев Васильевич позволит, я отпущу их к нему; когда мы будем возвращаться из Москвы, то я пошлю их прямо из Киева....

Я боюсь, что Александра Ильинишна проедет в Жмеринке без нас, и если ей понадобится отдых в Браилове, то не сумеют его устроить. Впрочем я буду всячески стараться вернуться к, ее проезду и прошу Вас, мой милый друг, держать меня au courant [я курсе] о времени ее пребывания в Карлсбаде и возвращения домой.

Письма прошу Вас адресовать в Москву до нового уведомления от меня....

До свидания, мой милый, несравненный друг. Всем сердцем безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Каменка,

1881 г. июля 7-11. Каменка.

7 июля.

Сейчас только Лев Васил[ьевич] вернулся из Волочиска. Он решился оставить сестру одну (с сопровождающей ее приятельницей), так как она чувствовала себя хорошо. Л[ев] В[асильевич] рассказывал мне про свиданье свое с сыновьями Вашими, которые произвели на него самое симпатичное впечатление. Я рад, что он приехал, главнейшим образом потому, что без него чувствую на себе какую-то тяжелую ответственность по отношению к племяннице Тане. Престранная эта девушка! Она больна постоянно; состояние ее наводит безысходную тоску и уныние на всех окружающих ее. И между тем, представьте, дорогой друг мой, что в сущности у нее нет никакого серьезного . расстройства. Все врачи, которым случается видеть ее, говорят про ее болезнь с улыбкой неверия. Да и действительно, кроме малокровия и нервности, у нее не замечается никакого органического повреждения, никакой действительной болезни. Ей стоило бы только, чтобы быть здоровой, хоть несколько дней повести правильную жизнь, т. е. вставать рано, есть во-время, ходить хоть сколько-нибудь, и нет никакой возможности заставить ее подчиниться этой гигиене. Она встает, когда уже мы кончаем обедать, пьет и принимает в пищу или ничего или то, что ей вредно, никогда не ходит, читает слишком много, и в результате получается головная боль, тошнота, истерическое состояние, затем морфинное впрыскивание, от которого получается обманчивое облегчение, и т. д., и т. д. Я начинаю теперь уже больше сердиться на нее, чем жалеть. Ей просто хочется быть больной. А между тем, мать ее (действительно больная) погибает и, быть может, в самом деле не выдержит вечной тревоги и нравственных страданий! Что это такое? Эгоизм, бессердечие, слабость характера? А между тем я знаю, что она по-своему страстно любит мать и одарена добрым сердцем и большим умом.

Решительно теряюсь и в отчаяние прихожу от мыслей о будущем и ее и всего семейства! Конечно, она выдержала недавно большое нравственное потрясение, и можно этим отчасти объяснять ее болезненное, состояние, но ведь и до того то же самое было!

10 июля. Утро.

Сейчас за мной прибежали, чтобы сказать, что с Таней дурно. Льва Вас[ильевича] не было. Я тотчас же отправился к ней. Здоровая, красивая молодая девушка, смотря на которую трудно и поверить, что она больная, металась по постели, испуская какие-то дикие крики: “умираю! грех! спасите!” и т. д., и т. д. Оказалось, что она просто впустила себе .в жилы морфину больше, чем обыкновенно. Скоро она успокоилась и теперь будет часов восемь сряду спать. Проснется к вечеру с головной болью, ночь проведет мучительную, а завтра опять морфин, и опять с некоторыми вариациями та же история. И вот каждый день так! Говорят, что морфинистам нельзя отказывать сразу. в этом яде и что нужно отучать понемножку. А по-моему, нужно, чтобы сам человек, имеющий слабость отравлять себя этим ядом, понял весь ужас своего положения и хотя бы из любви к близким победил бы волею свою слабость. Я извиняю сестру, когда после нескольких часов мучительных болей она прибегает к морфину. Но когда совершенно здоровая девушка из бесхарактерности, из каприза, на зло себе и окружающим добровольно губит себя, подобно пьянице, пьющему запоем, я этого не понимаю и возмущаюсь. Ни убеждения, ни просьбы- ничто не действует на Таню. Когда после ее криков и нервничаний я посмотрю на убитое лицо отца, ломающего в отчаянии руки, когда я вспомню, что вся болезнь моей бедной сестры происходит от беспокойств и тревог, Таней причиняемых, я негодую на нее и тщетно стараюсь подавить чувство злобы к ней. Еще вчера я говорил с доктором. Он, как и все другие доктора, лечившие ее в Петербурге, Киеве и т. д., повторяет одно и то же: стоит ей сегодня захотеть, и завтра она будет совершенно здорова. И вот захотеть она не то что не может, а не хочет. Она любит быть больной, любит мучить других больше, чем себя, любит, чтобы около нее убивались.

Ради бога, простите мне, друг мой, за то, что утомляю Вас этими излияниями по поводу Тани. Но у меня очень много наболело на сердце. Я много молча страдал нравственно за нее и за близких ей. Откровенно говоря, я давно уже убежал бы куда-нибудь от безотрадной картины, представляемой этой несчастной семьей, имеющей все условия счастья, но не могущей им наслаждаться и повергнутой в постоянное горе капризом и слабохарактерностью одного из членов. Но как-то жалко было оставлять их, когда я знал, что присутствие мое не бесполезно для них. Но я начинаю терять терпение. Нервы мои страшно потрясены, и я просто принужден буду скоро хоть на время уйти отсюда, чтобы самому не заболеть и не быть им в тягость. А это возможно.

11 июля.

В понедельник тринадцатого или во вторник четырнадцатого числа я решился предпринять поездку в Москву. Алеша просит меня приехать похлопотать, чтобы его на полтора месяца отпустили ко мне. После лагеря солдат отпускают на работу; тот, кто желает уехать далеко, должен внести какие-то деньги, но во всяком случае необходимо, чтобы кто-нибудь просил начальство дать дальний отпуск. И вот для того, чтобы все это привести в известность и решить, я поеду в Москву. По дороге я заеду в Орловскую губернию, в деревню, где живет Танеев. По поводу моих переложений из церковного “Обихода” у нас завязалась с ним переписка и спор, который мне очень хочется разрешить личным свиданием, а так как он очень зовет меня заехать в деревню, то я и намерен это сделать. Около двадцатого числа, вероятно,буду в Москве и оттуда вместе с Анатолием возвращусь в Каменку или с ним же ненадолго поеду к брату Модесту. Ввиду неизвестности и неопределенности моих переездов, попрошу Вас, дорогой друг, не писать мне до тех пор, пока я не извещу Вас о каком-нибудь определенном местопребываний. Всего вероятнее, что я попаду в Москву, когда еще и Вы там будете находиться. Во всяком случае, я с своей стороны во время поездки буду писать Вам по-всегдашнему.