Алексей Баталов - Сундук артиста

– Смотри, – засмеялась она, – еще утащат. А ты и вязать научишься. Вот уж правду люди говорят: «Нет худа без добра!»

А теперь Таня все думала, как же «нет худа без добра», если вот бабушка умерла и ничего хорошего из этого не получается – только горе. И то, что бабушкину комнату брату для фотоувеличителя отдадут, Тане даже хуже, да и ему в сарае свободнее было…

«Эх, бабушка, бабушка. Вот тебе и худо без добра», – все думала Таня, засыпая.

И приснился ей такой сон.

Сначала будто все как всегда: сидят они с бабушкой и сматывают пряжу, а на улице проливной дождь. Пряжи много, и у бабушки уже руки заплетаются, еле-еле вокруг клубка идут.

Тогда Таня берет клубок, а бабушка надевает на руки нитки, и Таня начинает быстро-быстро мотать, и обе они смеются – уж очень ловко да скоро подвигается работа.

Но вдруг Таня замечает, что нитка, которую она наматывает, вроде от самой бабушки идет, от рукава ее вязаной кофты. Таня было остановилась, но бабушка хитро так подмигнула и еще быстрей руками стала крутить, чтобы Тане удобней и легче мотать было.

Тут все совсем как в сказке пошло: Таня и кругом обернуть не успеет, а уж пряжа с разных сторон сама по себе тянется.

Так вот незаметно Таня всю бабушку на клубок и смотала. Клубок здоровенным получился и теплым.

Тогда только Таня опомнилась и страшно испугалась. Потому что скоро мама с работы должна вернуться, а бабушки-то нет. Заплакала Таня, схватила старые бабушкины спицы и принялась быстро-быстро вязать. Всхлипывает, нос локтем вытирает, а сама все вяжет и вяжет без передышки.

И вот стала бабушка получаться опять как была. И живая, и веселая, и сразу в кофте, в платке и в тапочках.

– Ну что, видишь, – сказала бабушка, завязывая на себе узелок, чтобы опять не распуститься, – верно я тебе говорила: «Нет худа без добра!» Вот я померла, а ты зато как вязать научилась. Да и меня вспомнила. Выходит, я и теперь вам всем послужить могу… Спасибо тебе, внученька.

Ленинград

А однажды я получил от Паустовского невероятно сложное задание: рассказать о том, что поразило меня своей красотой и совершенством, будь это пейзаж или произведение искусства. И тут вдруг оказалось, что ругать что-нибудь гораздо проще, чем восхищаться. Но, к счастью, незадолго до этого я побывал в Венеции и, совершенно не кривя душой, написал о том, что меня действительно поразило.

Даже в воображении чужестранца, никогда не бывавшего в Италии, Венеция и гондола неотделимы.

Мой венецианский сувенир

Стоит только произнести или услышать «Венеция», как тотчас возникает силуэт этой сказочной лодки. И всякий раз, случайно оказавшись перед глазами, контур гондолы вызывает образ Венеции. И пока есть хоть одна гондола, душа Венеции жива. На сотнях полотен величайших живописцев изображена она. На миллионах открыток и туристических фотографий, на всяком рыночном сувенире, вывезенном из Венеции, начертан ее профиль. Но гондолу нельзя нарисовать, потому что без легкого, порою едва уловимого покачивания она мертва. Ее можно выставить в музей на обозрение, но она будет только чучело гондолы и, подобно чучелу летящей диковинной птицы, покажется нелепой рядом с пропорциями музейной залы.

Как часть живой природы, она неотделима и от своего отражения, какое бы оно ни было в это мгновение, зеркально точное или обезображенное мелкой речной волной.

И даже в предрассветный час всеобщего затишья, когда гондола замирает в благоговейном ожидании первых лучей наступающего дня, лишь в ее отражении, едва колышимом по упругим круглым краям, ты замечаешь, что она дышит, что теперь она только замерла. В это время, опрокинутая в зеркало лагуны, она кажется выше, она вовсе перестает касаться воды, вытянувшись всеми своими линиями вверх, так высоко, что дома по ту сторону Большого канала едва достают до ее бортов, а вырезной нос, точно древний иероглиф, квадратными зубцами врезается в утреннее марево неба.

И точно так же, как все, что, подобно цветной ленте, скользит мимо или падает отражением под ее мягко расталкивающий воду нос, этот город со всеми мельчайшими подробностями объясняет и дополняет ее черты. Она воплощает в себе все, что ее окружает, вмещая одновременно мудрость и величие прошлого, роскошь недавнего и падение настоящего.

Средь лодок, что плавают по всем водам мира, от тяжелых трудовых с серыми нестругаными бортами и вечною мокротою на плоском дощатом дне до обтяжных английских, бессмысленных, как английское скаковое седло, байдарок, она еще творение музыкальное. И сходство со скрипкой – не первое поверхностное впечатление, а инженерная, строго конструктивная особенность гондолы.

Прежде всего это полированная поверхность, но одно это не заставило бы говорить о скрипке, есть гораздо более существенное сходство.

Сам материал – дерево, в каждой плоскости, из которых составлена лодка, изогнут так, что даже по обломку прежде всего подумаешь, что в руках у тебя осколок музыкального инструмента.

Выполняя сложный изгиб общей формы, любая часть не просто согнута, но еще и выдавлена с тем напряжением, которое всегда ощущаешь, глядя на верхнюю деку скрипки…

Даже не имея ни малейшего представления о законах резонанса, в каждом изгибе легко уловить тайну какого-то старого мастера, какую-то естественную необходимость звучания.

Гондола почти не касается воды, так кажется, но так оно и есть на самом деле, и это не прихоть утонченного заказчика, а первое условие, поставленное кораблестроителю рельефом берега.

Лиманы и заливчики с мутной солоноватой водой, мелкие, как провинциальные лужи, то тут то там вцепляются песком или илом в дно самой мелкосидящей посудины. Шест лодочника едва погружается на локоть. Ни подойти к берегу, ни проскочить перемычку, ни выгрузить товар… И строитель из года в год все поднимал и поднимал свою лодку из воды, точно стремясь высушить ее днище. Так что создается впечатление, будто она кормой и носом подвешена к небу.

Теперь и навсегда высоко изогнутый нос гондолы с одним и тем же обязательным рисунком выреза, подобно грифу контрабаса, всегда торчащему над толпой пюпитров, возвышается среди путаницы причаленных к мосткам катеров и прочего венецианского транспорта.

Ни на одной лодке человеку не было удобно и приятно сидеть спиной к носу.

И только в гондоле, где позади выше головы вздымается полированный шпиль лодки, покойно и уютно располагаешься ты спиною к надвигающимся мостам, встречным лодкам, полосатым столбам причалов…

Ты уже забыл свое слишком вычурное сравнение со скрипкой и просто сидишь в лодке, движение которой передается в твое тело редкими плавными толчками да тенью бесшумно проплывающих над головой выгнутых арок мостов. Но под каменными пролетами переходов яснее, звонче слышится плеск воды, и снова тебе кажется, что звук этот, рожденный прикосновением волны к тонкому корпусу лодки, как-то особенно музыкален, что-то чарующе старинное, как в дребезжании клавесина, слышится в нем.