Эдуард Сагалаев - Когда журналисты были свободны

И вдруг – похоронить?

Ветераны писали гневные письма. Пионеры с залихватской удалью пересказывали друг другу: «А ты слышал, чего по телевизору говорили?» В ЦК КПСС, кажется, даже растерялись от такой наглости всенародно любимого режиссера.

А Марк Захаров пошел дальше – публично сжег свой партбилет.

Быстро набрала популярность и еще одна перестроечная передача – «До и после полуночи». Ее делали в Главной редакции информации во главе с Григорием Александровичем Шевелевым, его замом Ольваром Какучая и с бессменным ведущим, непривычно аристократичным Владимиром Молчановым.

Наступала новая эпоха – и каждый, кто умел думать, уже понимал: она неминуема.

До сих пор не понимаю, почему меня назначили на должность главного редактора программы «Время». Может быть, там, наверху, было решено: программа «Время» должна стать более современной, измениться – на фоне того же «Взгляда» она действительно казалась пережитком прошлого.

А может быть, все там же, наверху, решили: необходимо избавить молодежную редакцию от Сагалаева. Слишком уж он бодр. Нет, увольнять его в никуда – зачем? Он хороший управленец. Поставить на более серьезную должность – там он закончит со всеми своими молодежными закидонами и будет работать на благо Центрального телевидения и ЦК КПСС.

Надеюсь, все-таки правильная версия – первая. По крайней мере, мне хочется в это верить.

– Здравствуйте, коллеги, – начал я свою первую летучку в качестве главного редактора программы «Время».

Рядом со мной сидели звезды советской журналистики – Нинель Шахова, Александр Тихомиров, Александр Галкин, Светлана Бестужева, Евгений Синицын… Каждый из них годами, если не десятилетиями, вел свою тему. Каждый разбирался в этой теме едва ли не лучше героев своих выпусков. Каждый был профи высочайшего класса.

Некоторые из них, увы, стали журналистскими бонзами – закосневшими в собственной значимости. А другие, наоборот, оказались настолько преданными своей теме фанатами, что были готовы говорить о ней часами и, что важно, делать по-настоящему честные сюжеты. В любом случае, все они были профи экстра-класса. И с недавних пор они стали моими подчиненными.

Обсудив текущие вопросы, я спросил:

– Коллеги, а какая у вас зарплата?

Коллеги замерли на секунду, потом кто-то произнес:

– 145 рублей плюс гонорар.

Зарплата рядового инженера тогда была 120–140 рублей. Лучшие журналисты страны не шиковали. В принципе ничего удивительного в этом не было. В советские годы зарплаты на телевидении никак не назовешь щедрыми. Считалось: если и так масса желающих попасть «в телевизор», то какой смысл платить больше?

Да и в целом телевидение было и остается дорогим удовольствием. Даже в программе «Время», где в распоряжении журналистов имелось 14 камер (невероятная роскошь, просто невероятная!), лимит пленки был весьма строгим: для обычных сюжетов 1:5. То есть на минутный сюжет оператор мог потратить только 5 минут пленки. Правда, существовали послабления: например, на сюжеты с детьми разрешалось расходовать пленку из расчета 1:20.

Словом, зарплатами лучшие журналисты похвастаться не могли.

– С сегодняшнего дня, – я обвел взглядом собравшихся, – все комментаторы и политобозреватели будут получать не меньше, чем главный редактор.

Зарплата главного редактора была – 450 рублей. Моя зарплата.

Мне эта разница казалась нечестной: да, ответственности на главреде лежало больше, но ведь и каждый журналист – «штучный товар». Как можно их не ценить?

После летучки заместители устроили мне в кабинете «темную».

– Как это?! Журналист будет получать 450 рублей, а мы – 400?! – возмущались они.

– А вы – 400, – соглашался я.

На то, чтобы повысить зарплаты заместителям, у меня уже не было ни лимитов, ни, честно говоря, желания.

Рабочий день в качестве главного редактора программы «Время» начался с того, что мне принесли план съемок. Первым пунктом значилось: «Проводы Лигачева Никоновым в Воронеж».

Один член Политбюро провожал другого члена Политбюро в Воронеж. Не на войну в Афганистан, не на программное выступление в ООН – в Воронеж! В обычную рабочую поездку – заводы дымят, поля колосятся…

Протокол требовал, чтобы этот сюжет стоял в верстке выпуска первым. Потом шел второй, третий – и так до четырнадцатого сюжета. Потом – жирная черта и под ней – пятнадцатый и шестнадцатый сюжеты.

Все, что ниже черты, было резервным: в основном выпуске «Времени» не покажут, но на всякий случай надо их записать – вдруг что-то сорвется.

Так вот, шестнадцатым номером значился сюжет о премьере в Большом театре. Я вычеркнул первый номер – и вставил вместо него шестнадцатый.

Отнес план верстки редакторам.

– Эдуард Михайлович, а Лигачев? – Они смотрели на план удивленно, еще не понимая серьезности моих намерений.

– А зачем его показывать? – я произнес это нарочито спокойно. – Вы же видите: здесь нет никакого события. Ничего не произошло – ни хорошего, ни плохого. Обычные проводы в обычную рабочую поездку по стране. Что показывать?

У меня за плечами была «школа» Ворошилова. Я вспомнил, как точно он объяснял, чем событие отличается от не-события. Хотел добавить: «Вот если бы в Воронеже случилась забастовка – это было бы событие», – но решил не усугублять. На редакторах и так не было лица.

– Эдуард Михайлович… А вы с кем-то это согласовали? – наконец произнес кто-то из выпускающей группы.

– А зачем согласовывать? Мы что, каждый сюжет носим на визу в Политбюро?

Сегодня наш диалог может показаться странным. Но тогда в каждом из нас сидел дикий страх перед… чем? Перед тем, чтобы не показать по телевизору, как Лигачев с Никоновым трижды взасос целуются у трапа самолета? Что это за смертельный поцелуй?

– Так нас же всех уволят! – почти простонал редактор.

– Не уволят. Вообще ничего не будет. – Я похлопал его по плечу.

Ничего и не было.

После выпуска мне позвонил Мамедов:

– А что, не показали проводы? Там, кажется, Лигачев должен был быть?

– Нет, – ответил я. – Не показали. А зачем? Мы в середине выпуска сказали, что Егор Кузьмич отправился в рабочую поездку в Воронеж, и все.

– Действительно, – согласился Мамедов. – Зачем?

И все.

Даже в сюжете, где Лигачев осматривал поля в Воронеже, было бы больше жизни, чем в этом поцелуе у трапа. Но даже сюжет, где Лигачев трет колосок и журит или подбадривает председателя колхоза, не был бы событием.

А школа Ворошилова мне действительно очень пригодилась – именно в программе «Время». Я мгновенно определял, какой сюжет может быть новостью номер один, новостью номер два – и так далее.

Я понимал, что нужно показывать реальную жизнь – забастовки, простои на заводах, митинги. То, чем действительно жила страна в конце 80-х.