Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Вот профессионально, согласно существующим нормам выполненное резюме опыта, выламывающегося из любых норм. В прозе, повествующей о моментах, поддающихся художественному обобщению, тон рассказчика совершенно другой:

«– Шаг влево, шаг вправо – конвой стреляет без предупреждения! Понятно?

– Понятно! – отвечаем мы хором, машинально, с полным безразличием.

Эту формулировку, произнесенную начальником конвоя, как только он вывел нас из лагеря, мы слышали уже тысячи раз. Наше “Понятно!” звучит как “Аминь!” в конце молитвы. Так мы ее “молитвой” и зовем. Но “молитва” далеко не заурядная: всем нам приходилось видеть, как наших товарищей убивали действительно за один шаг в сторону.

Теперь начальник конвоя дает нам приказ “Шагом марш”. До нашего участка четыре километра. На дворе конец мая. Полярное солнце больше не заходит. Круглые сутки его теплые лучи слизывают снег, нагромоздившийся за восемь зимних месяцев. Но вечная мерзлота, уходящая на километры в глубину, не поддается. Тундра превращается в океан грязи. На каждом шагу нам приходится с трудом вытягивать ноги из этой засасывающей топи. Оступаешься, падаешь, подымаешься. И смотри не оставь в грязи свою несчастную обувку. Годы недоедания и непосильного, без передышки, труда измотали нас. От накопившейся усталости костенеют ноги. Странное дело, после тяжелого дня они разомнутся. Потому ли, что “возвращаешься домой”? Или просто мышцы разогрелись на работе? А конвойные, раскормленные, выспавшиеся, лихо шагают вперед. Им будто и грязь нипочем. И что есть силы покрикивают: “Вперед! Не отставать!” Слышу, как у меня за спиной конвойный щелкает затвором винтовки. Послал пулю в ствол? А-а-а, мне совершенно всё равно. Если я продолжаю изо всех сил тащиться дальше, то потому только, что боюсь остаться один, отделенный от своих товарищей.

Дошли наконец. Совсем выбились из сил. Но надо идти за инструментом, сложенным в шалаше: за кирками, ломами, лопатами… Некоторые стараются найти лопату или кирку, которую уже приметили. Они люди опытные и умеют различать, каким инструментом сподручней работать. Откуда они это знают? А оттуда: здесь думать надо, здесь вам не университет!

Вооружившись инструментом, идем на место работы. Наше дело – рыть котлован под фундамент. Земля твердая, как бетон. Но там, где мы ее разбили ломами и кирками, она под теплым солнцем обращается в грязь. Те, кто роет на дне котлована, месят грязь, смешанную с камнями и осколками породы. По мере того как они выкидывают это месиво лопатами на поверхность, другие грузят его на тачки и потом толкают их до места разгрузки. Разгружаешь, везешь пустую обратно, и всё сначала. По неровной местности, по грязи проложено что-то вроде дорожек: доски впритык одна к другой, и надо их укладывать очень тщательно, чтобы не вывернулось колесо тачки. Несчастные случаи – для бригады истинная катастрофа: они снижают выполнение нормы, а значит, неминуемо урезают нашу пайку. В отличие от того, что происходит на производстве во всем мире, ГУЛАГ не нанимает квалифицированных рабочих, а использует ту рабочую силу, которую ему прислали органы. Среди нас парикмахер, преподаватель марксистской философии, два офицера, три крестьянина, мелкий урка, три аппаратчика, хорист из Новосибирского оперного театра и несколько рабочих (слесари, железнодорожники, шахтеры и т. п.). И все-таки одни работают лучше других. Благодаря им бригада получает сносные пайки… Они же оказывают психологический нажим на плохо приспособленных “слабаков”… Этот нажим, продолжаясь годами, изнуряет, возможно, не меньше, чем материальные условия в лагере. Но если ты еще это чувствуешь – значит, нет сомнения: ГУЛАГ не до конца тебя раздавил» [26] Росси Ж. «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!» .

Тон сдержанный, как будто Жаку не приходилось годами самому терпеть этот «психологический нажим». Ясно, что изнеженный отпрыск богатой семьи, учившийся живописи и иностранным языкам, ездивший с секретными заданиями (работа опасная, но физически не тяжелая), хуже приспособлен к физическому труду, чем русский крестьянин. «Здесь тебе не университет, здесь думать надо!» Видно, Жак много раз слышал эту достаточно меткую и язвительную фразу и повторял ее сам. Неумелый интеллигент, он оказывается мишенью насмешек и злобы солагерников: он идеально годится на роль козла отпущения. «Например, когда мы несли вдвоем рельс или бревно, нужно было очень осторожно бросать его на землю: если тот, кто позади, отпускал свой конец слишком рано, пускай хоть на долю секунды, другой конец больно ударял того, кто впереди, а то и вообще ломал ему челюсть. По неопытности и от усталости я несколько раз выпускал из рук свой конец слишком рано, так что на напарника обрушивался сильный удар, и он, вне себя от боли и ярости, оставался в убеждении, что я сделал это нарочно. В любом случае, намеренная или нет, моя неловкость вызывала ко мне неприязнь и даже ненависть окружающих, длившуюся иной раз довольно долго, пока наконец до моих товарищей по заключению не дошло, что у меня просто не всё получается.

Другой пример – необходимость поддерживать ночью огонь в печке, обогревающей барак. Когда пришла моя очередь, я старался изо всех сил не дать огню погаснуть, но я был белоручкой и растяпой, и несмотря на все мои усилия, к утру печь погасла и остыла. Трудно описать ярость, вполне заслуженную, которую наутро выплеснули на меня товарищи: они были уверены, что это новое доказательство моего наплевательского к ним отношения. Я до сих пор злюсь на себя за глупость и неумелость. Причем я понимал, что объяснять им что бы то ни было бесполезно. Я помалкивал. Но оказалось, что один из моих соседей по бараку проснулся ночью и видел, как я пытался развести огонь. Но он так превратно понимал мое отношение к делу, что вместо того, чтобы меня поддержать, заметил:

– Я-то видел, как Жак хлопотал у печки, но сейчас он даже не снисходит до объяснений!

К счастью, в бараке нас было сто человек и моя очередь наступала только раз в сто дней! Да еще минус два летних месяца. А мои товарищи просто не в силах были себе представить, что образованный человек, говорящий на множестве языков и способный правильно написать заявление по-русски, когда его просят, не умеет поддерживать огонь в печи или опустить на землю груз, не задев напарника. В конце концов до них всегда доходило, что я крайне непрактичен и что это не моя вина, а моя беда. Тем временем меня направляли на другую стройку, переводили в другой барак, и всё начиналось сначала.

Сегодня каждый раз, когда я гуляю по цивилизованному городу и вижу какие-то уличные работы, это для меня всё равно что музыка – Моцарт или Бетховен: отбойные молотки, эти сложные механизмы и дорожные рабочие в щегольских касках и в перчатках, надежно защищающих руки, в удобной одежде и в резиновых сапогах. Когда им нужно вырыть яму, они нажимают на кнопку, и машина бурит для них дыру в асфальте. А мы работали вручную, в грязи, потому что когда нам ценой нечеловеческих усилий удавалось пробиться сквозь замерзшую почву, твердую как цемент, лед сразу начинал таять и мы тонули в грязной жиже. А единственной нашей техникой были хилые ослабевшие мускулы недоедающих, плохо одетых, измученных людей, у которых отнято всё, что можно отнять. И когда я здесь встречаю на улицах сытых рабочих с отменным снаряжением, я вспоминаю тех, с кем сидел вместе, и товарищей, оставшихся в России, где труд и в обычных условиях ненамного отличается от труда в ГУЛАГе.