Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Рабочий день тянулся без конца. На обратном пути из последних сил добирались до зоны и до колючей проволоки. Часовой отпирал ворота и пересчитывал нас снова, чтобы узнать, все ли вернулись. А потом мы уже без охраны шли к баракам. Бывало, что я падал на нары и засыпал, не дождавшись появления дневального с супом, который он приносил в ведрах. Тогда мой сосед-крестьянин принимался меня будить:

– Слышь, пора жрать!»

Вклад Жака в строительство коммунизма не ограничивался тем, что он долбил мерзлую землю. Лагерь был придатком Норильского горно-металлургического комбината: добывали никель, медь, каменный уголь и кобальт, поскольку этими полезными ископаемыми была богата норильская земля. Из горной породы извлекали металл и посылали его на «Большую землю» (так в ГУЛАГе называлась собственно Россия, от которой заключенных словно отделял океан). «Рудники имели по крайней мере одно преимущество: температура там никогда не опускалась ниже десяти градусов мороза. Но зато часто случались аварии, потому что галереи были плохо укреплены, и никого это не заботило, ведь единственной целью была выработка. Я, спускаясь под землю, никогда не испытывал священного ужаса, но многим моим товарищам он был знаком».

Никель из далекого Норильска был жизненно необходим для производства стали; таким образом, зэки работали на войну. Для того же нужно было строить новые заводы, возводить жилье для рабочих, инженеров и начальства. Фабрики часто строились из древесины, потому что леса в регионе было в избытке. Но употребляли и цемент. Кроме того, Жак строил дороги, грузил уголь на баржи, плававшие по Енисею, и лесоматериалы на платформы, а до того выкапывал бревна изо льда и катил по снегу. «В минус тридцать пять мы с Арчилом носили доски в восемь метров длиной – он впереди, я позади. Это не мешало мне рассказывать ему о Франции, а ему мне – о Грузии. Но на нас донесли, и прораб нас разлучил!»

Только спустя пятьдесят лет Жак решился написать о голоде в ГУЛАГе. В «Справочнике» он об этом не говорил, только процитировал Достоевского. Не вставил его описаний в «Фрагменты жизни». Не упоминал в наших с ним разговорах. Голод, квинтэссенция коллективного страдания, ежедневные лишения, всеобщая беда, поражающая всех без исключения, ежеминутная пытка… Жак доверил это бумаге довольно поздно, в книге «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!», словно изгоняя этого беса во имя всех своих товарищей по несчастью:

«Стенки пустого желудка сокращаются, задевают друг за дружку. Ничегошеньки съестного, чтобы их раздвинуть. Они будто хотят сами себя пожрать. Нет, я не знаю, так ли точно оно происходит, но так я чувствую… Неутолимая боль. Только сон способен немного ее успокоить. В лагерях говорят: “Сон – дело святое: укрепляет нервы и еды не требует”.

Сколько уж лет я голоден! И твердо знаю, что так всегда и останусь голодным. Голод терзает желудок, но забирается и в голову. Мои мысли мешаются. Смутные воспоминания выплывают из далекого прошлого. … Мы сидим вокруг стола, на котором валяются остатки ужина: недоеденные куски белого (!) хлеба, куриные кости, на которых еще осталось мясо, стаканы с недопитым вином… Я делаю сверхчеловеческое усилие, чтобы оторваться от этого сводящего с ума миража… А вот я на Елисейских Полях. Прекрасная погода. Гуляют счастливые люди. Они даже не подозревают о существовании ГУЛАГа. Шикарные витрины, кафе, бары, веселые сотрапезники вокруг стола с… Нет, к чертям воспоминания! Даже если я в один присест съем свою пайку, шестьсот граммов черного хлеба, голод останется со мной» [27] Росси Ж. «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!» .

Нужно еще добавить, что если зэк соглашается больше работать, он получает больше еды. Но добавка питания не восполняет дополнительных усилий, откуда знаменитая гулаговская поговорка: «Не маленькая пайка убивает, а большая». Теоретически в некоторых лагерях за работу платят. «К сороковому году в Норильске я ухитрялся зарабатывать двадцать семь рублей. В те времена пачка табаку стоила двести рублей. Значит, надо было больше работать и меньше есть».

В этих полярных областях к изнурительному труду и голоду добавлялся невыносимый холод. «Начиная с минус сорока каждые полградуса чувствуешь на собственной шкуре, промерзаешь до костей. Когда доходит до минус пятидесяти, нужно делать усилие, чтобы расклеить веки, и каждый вдох врезается в легкие ножом. Ниже пятидесяти семи я мороза не помню. Это случилось один раз, температура держалась двое суток. Дыхание, смерзаясь, образовывало ледяную корку, которая резала перегородку носа. Некоторые предпочитали оставить нос снаружи – лучше уж отморозить. Они все время дули на каплю, которая повисала на кончике носа. Какие тут платки – снять рукавицу и полезть в карман было практически невозможно: пальцы тут же коченели. И тем более тяжело было застегнуть пуговицы, помочившись.

Охранники в дубленых тулупах и толстых валенках заставляли нас разжигать костры, у которых все время грелись, подпуская к ним на пять минут в час. Еще надо было беречься искр: одежда была вся хлопчатобумажная – белье, ватник и ватные штаны, портянки, бушлат, шапка».

На «пятьдесят восьмую» без конца нападали уголовные, и Жак не избежал общей участи.

«На меня несколько раз нападали – для грабежа или по другим причинам. В первые норильские месяцы я работал с железными крючьями, цепляя ими бревна. Один тип, в котором я сразу разглядел блатного, подошел ко мне и обругал сволочью. При этом он смотрел мне прямо в глаза. Я не двинулся с места и тоже посмотрел ему в глаза. Тогда я еще не боялся. Со временем мне стало ясно, что, даже если боишься, нельзя подавать виду. После долгой паузы он ослабил давление.

– Если бы ты был сукой, у тебя были бы сучьи глаза. А у тебя вроде человеческие.

Позже до меня дошло, что он принял меня за стукача из-за милицейской шапки, которую мне подарили в Бутырках. Но потом понял, что обознался: блатным нюх не отказывал».

В дудинском лагере Жак из-за одного уголовника впервые попал в карцер. «Блатные меня избили, это наделало шуму и замедлило работу. По советскому правилу каждый, кто участвовал в нарушении, из-за которого пострадала работа, отправлялся в карцер независимо от того, был ли он виноват. Я попал туда в первый раз – но не в последний. Это тогда молодой Шмуль Шварц попытался без моего ведома передать мне свою пайку. В карцер отправляли за любой пустяк: плохо поздоровался с начальством, опоздал на поверку, на побудку или на отбой, держал в бараке недозволенную вещь. В карцере было неизменно холодно, сыро и темно. Цементный пол не просыхал. Над дверью лампочка, забранная металлической сеткой. Параша – липкое вонючее ведро. В одном карцере, где мне пришлось побывать, фундаментом оказалась яма с замерзшей водой, которая обеспечивала всему помещению ледяную температуру. В том карцере я мог или стоять посредине, или делать три шага взад и вперед, чтобы не вмерзнуть в этот лед.