Джон Литтлпейдж - В поисках советского золота

Я сказал ему:

— Именно вам и следует написать книгу о Советской России. Вы эту систему знаете как никто другой, и всегда рассматривали ее со здоровым американским любопытством, но без особых эмоций.

Он покачал головой:

— Я не писатель, с книгами дела не имел. В любом случае, эти люди меня наняли, не могу же я писать про них, пока на них работаю.

Эта книга появилась благодаря удачному стечению обстоятельств. Однажды, летом 1937 года, мы пригласили Литтлпейджа с семьей пообедать в нашем московском доме. Миссис Литтлпейдж и две их дочери прибыли вовремя, но сам Литтлпейдж все никак не появлялся.

Жена объяснила, что его задержали на службе, и он появится после обеда.

Он вошел около одиннадцати и, поболтав часок, внезапно объявил, что порвал с Россией — семья Литтлпейджей возвращается в Соединенные Штаты навсегда.

Мы все были ошеломлены, включая миссис Литтлпейдж.

— Я и жене еще не сказал, — объяснил он. — Сегодня я подал Золотопромышленному тресту заявление об отставке, и мы немедленно отправляемся домой.

Среди всеобщих сумбурных возгласов мне в голову пришла идея.

— Теперь-то вам можно писать книгу! — воскликнул я.

Литтлпейдж выглядел раздраженным. Меньше всего ему хотелось думать о книге. Но я был совершенно уверен: ему есть что рассказать, и рассказать это следует, и тут же предложил помочь ему в написании. Так совпало, что я тоже вскоре отъезжал в Калифорнию, навестить родных первый раз за семь лет, и мы расстались той полночью в Москве, условившись, что через месяц встретимся в нашей собственной стране и все обговорим.

Я проводил каникулы дома, главным образом, вытягивая из Литтлпейджа подноготную необыкновенной истории, которую он не чувствовал себя вправе рассказать раньше. Как только он решился, Литтлпейдж оказался почти разговорчивым — для инженера, во всяком случае. Он добывал из памяти события предыдущих десяти лет, а иногда его жена вспоминала какой-нибудь эффектный эпизод, пригодный для украшения рассказа.

Миссис Литтлпейдж достойна книги сама по себе. Она выглядит не старше своих дочерей и по внешности, и по духу, так вежливо разговаривает и так изысканно ведет себя, что никто бы не догадался, что ей приходилось жить в рудничных поселках Аляски и России с пятнадцати лет.

Она проехала с мужем более ста тысяч миль по задворкам азиатской России, но я никогда не слышал, чтобы она хвасталась своими необычными путешествиями.

— Почему вы отправлялись в такие трудные поездки? — задал я как-то ей вопрос. — Что, приключения важнее для вас, чем удобства?

— Даже не думала ни о чем таком, — ответила она. — Джеку нравится, как я готовлю, вот я и ездила с ним.

В другой раз я спросил миссис Литтлпейдж, какое впечатление на нее произвел большевик с дореволюционным стажем, который прибыл на Аляску в 1927 году приглашать ее мужа на работу в Россию.

Она улыбнулась.

— Ой, я подумала: какой забавный! Он поцеловал мне руку, чего со мной раньше не бывало.

Случай и впрямь показался мне занимательным. Первый революционер, которого она увидела за свою жизнь, поцеловал ей руку! Я так и написал в черновом варианте книги.

Но суровый взор Литтлпейджа вскоре изобличил меня.

— Это здесь зачем? — спросил он. — Вы говорили: будем писать про советское золото. Какое отношение имеет целование женских рук к советскому золоту?

Другим эпизодам повезло больше. Литтлпейдж — прирожденный рассказчик, и способен травить одну байку за другой.

По существу, вся книга — рассказ о десяти годах службы Джона Литтлпейджа в советском золотопромышленном тресте, рассказ от первого лица. Однако некоторые выводы и заключения из его опыта были сделаны при наших беседах и переписке, и Литтлпейдж настоял, чтобы и моя фамилия стояла на обложке книги.

Помогая описать пережитое Литтлпейджем и выводы из него, я старался сохранить тон неприкрашенной деловой речи, если не сами слова. Как многие инженеры, Литтлпейдж может описать рудник с абсолютной ясностью и точностью, но редко утруждает себя описанием человека или места действия. Чаще всего он думает в терминах производства.

Однажды я спросил:

— Когда большевики тысячами высылали раскулаченных крестьян принудительно работать на рудниках, как те приспосабливались?

Литтлпейдж подумал немного и ответил:

— Что ж, поначалу они не справлялись. Они раньше и рудника-то никогда не видели. Полгода выработка снижалась. Потом они набирались опыта, и производство снова нормализовалось.

Именно таково было отношение, кстати сказать, многих большевистских лидеров к рабочим на советских государственных предприятиях.

Помню, ранней осенью 1927 года на юго-востоке Аляски была особенно удачная охота. Работа управляющим золотого рудника, расположенного в 125 милях от Джуно, не настолько меня связывала, чтобы не выбираться иногда на природу, а когда я вернулся из удачной охотничьей экспедиции, меня ожидала телеграмма. Нью-йоркский знакомый просил меня помочь, насколько в моих силах, русскому профессору Александру Серебровскому. Профессор, как выяснилось, направлялся на Аляску из московской горной академии посмотреть, как мы добываем золото. Мой друг хотел, чтобы он ознакомился с делом основательно, и решил, что мне удастся это организовать.

— Не везет! — сказал я жене. — Похоже, придется поехать в Джуно на несколько дней, поводить того русского профессора на экскурсии.

Договорился, что уеду на какое-то время, и отправился на моторном катере в Джуно, чтобы успеть к приходу корабля из Сиэтла.

Единственные русские, которых я к тому времени знал, жили в Ситке, прежней столице Аляски, пока Россия не продала ее Соединенным Штатам. В Ситке есть православная церковь, там священники с длинными бородами и в рясах. Подсознательно я ожидал, что русский профессор будет похож на священников, только без рясы, конечно, и, отправившись встречать рейс из Сиэтла, высматривал именно такого человека.

Ну что ж, рассматривал я пассажиров, выходящих на берег, но не увидел никого похожего на мой мысленный образ. Делать нечего, направился обратно в гостиницу, где забронировал ему номер, думая, что мы разминулись. Дежурный на входе кивнул: «Он наверху в номере». Я поднялся по лестнице, собираясь извиниться, что упустил его.

Когда Серебровский открыл дверь, я понял, почему не угадал его на причале. Среднего роста, незаметный человек, хорошо выбритый, в американском костюме — он был похож на американца, ни малейшей деталью не совпадал с тем образом русского профессора, что я себе нарисовал. Он довольно прилично знал английский, и хоть говорил с ужасающим акцентом, но очень спокойно и тихо — практически шепотом.