Евгений Грицяк - Норильское восстание

Выйдя за порог камеры, Беспалова заговорщицки кивнула Ширяеву и сказала:

— Уже!.. Можно их отсюда выпроваживать.

Нас перевели в другую камеру, которая в отличие от нашей, была сухой. К нам никто не заглядывал. Мы могли спать и днем и ночью, нами вообще никто не интересовался.

Однажды вечером во всех камерах залязгали кормушки и раздался приглушенный, но настойчивый голос надзирателя:

— Ложитесь спать! Ложитесь спать!

Мы прилегли, притихли, но не спим — прислушиваемся: что это они надумали?

Наконец, слышим — идут! Прислушиваемся к быстрым шагам, шороху одежд и оцениваем, что идут человек пять, все в очень возбужденном состоянии. Вдруг возле одной из противоположных камер они останавливаются. Раскрылась с грохотом дверь. Мы вслушиваемся с таким страхом и напряжением, что все звуки, которые мы улавливали, мгновенно превращаются в четкое видение. Вот мы «видим», как его (кого его?) выводят за вахту, поворачивают налево, поворот еще за один угол, и вот они уже на нашей стороне. Теперь его ведут тропкой, по которой ходит на смену конвой. Эта тропа ведет к самому краю насыпи, над которой стояла тюрьма. Дальше — большая яма. Возможно, от этой ямы и происходило название тюрьмы.

Теперь тюремщики останавливаются, подталкивают обреченного к краю, кричат:

— Ну, беги!

Заключенный упирается, не хочет бежать. На него натравливают собаку. Он кричит от боли и бежит… С угловой вышки раздаются три карабинных выстрела… Всё стихло… Вскоре к месту события подкатывает задним ходом грузовик. На его помост падает мертвое тело. Борт закрывается, машина отъезжает…

После этого случая мы спали только днем, а ночью караулили и прислушивались: чья теперь будет очередь? А теперь уже была — моя очередь.

Но пока нас перевели еще в одну камеру, где сидел один из активистов сопротивления 1-го лаготделения — рязанец Михаил Измайлов. Он очень любил Есенина и просто засыпал нас его стихами. Мне навсегда запомнились слова Есенина адресованные Демьяну Бедному:

Или вот ещё:

Иногда, заканчивая какое-нибудь стихотворение, Измайлов сообщал:

— Это не Есенин писал, это я.

Однажды нас насторожил пронзительный женский крик. Мы вскочили.

— Что это? Привезли женщин

Мы многое видели, пережили и ко всему привыкли. Но к женскому крику и плачу в тюрьме привыкнуть никак не могли. В тюрьме женский плач нестерпимо больно ранит сердце, пробуждает в душе жалость и возмущение. Мы мгновенно наэлектризовались и подняли в камере неимоверные крики.

Появился Ширяев.

— Вы, почему женщин избиваете? — спрашиваем.

— Что, руки чешутся? Тогда выводите нас и бейте, сколько влезет, а женщин не трогайте! Не позволим!

— Никто их и не бьет, спокойно отвечает Ширяев. — Это какая-то одна из них закричала, не давала снять с себя трусы.

— Ах вы, гады! Кто давал вам право снимать с них трусы? Они — что, атомную бомбу могут сюда в трусах принести, что ли? А если уж так боитесь, то приведите сюда ваших поганых женщин, пусть они их обыскивают, а вы своими грязными лапами к ним не лезте!

Ширяев молча закрыл кормушку и отошел.

Криков больше не было. Восьмерых женщин разместили в двух камерах.

Это были: Мария Ныч, Мария Чорна, Стефания Ковыль, Анна Мазепа, Леся Зелинская, и Анна Петращук — наши молодые украинки. Кроме них, там ещё были: латышка Лидия Дауге и эстонка Аста Тофри.

После подавления 4-го и 5-го мужских лаготделений, Кузнецов сосредоточил все свое внимание на 6-й женской зоне. Так как женщины добровольно подчиниться не захотели, к ним применили силу. К счастью, в них не стреляли, только обливали из пожарных машин водой. И хотя, в конце концов, женщины вынуждены были сдаться, своих активисток они берегли так, что администрация никак не могла их арестовать. Только теперь их удалось как-то выловить и привезти сюда, в «яму».

Стефания Коваль описала расправу над женщинами 6-го лаготделения, происшедшую 7-го июля, такими рифмованными строчками:

Непокоренной оставалась одна только третья зона.

Но ранним утром 4 августа мы услышали, как в тюремный двор въезхал грузовик, началась суета, беготня. Заработала молотобойка, через которую полные двое суток пропускали каторжан.

Как-то перед приемом очередной группы под нашим окном проходили тюремные стражи. Один из них хвалил какого-то надзирателя:

— Ну, я и не знал, что этот сержант настоящий мясник!

Наша камера пополнилась пятью новыми каторжанами.

Они рассказали нам, что после подавления 6-го лаготделения Кузнецов начал интенсивную подготовку к штурму их зоны. Но вдруг, на глазах у всех заключенных, к Кузнецову подходит курьер и вручает ему пакет. Кузнецов прочитал депешу, сел в машину и уехал. Больше его в Норильске не видели.

На какое-то время каторжан оставили в покое. Они собирались в помещении своего клуба, где постоянно работал стачечный комитет, запускали воздушных змеев с листовками и готовились к бою с солдатами, если те захотят силком прогнать их из зоны. Они так верили в справедливость своих требований, что даже не хотели думать, что против них могут пустить в ход оружие.

И даже когда 4-го августа какой-то неизвестный человек вывесил на ближайшей к ним заводской трубе белый флаг, что должно было послужить для них сигналом «сдавайтесь», они подумали, что флаг кто-то вывесил в знак солидарности с ними.

Однако в тот же день, 4 августа, ворота каторжной зоны вдруг отворяются и в зону въезжают на автомобилях вооруженные автоматами пьяные солдаты. Заключенные хотели остановить их, но солдаты ответили автоматным огнем. Первым в этом неравном бою погиб каторжник Мыкола Худоба. А когда машины продвинулись дальше, солдаты открыли огонь по всей массе людей, все попадали на землю; падали убитые, раненые и живые. Когда, таким образом, сопротивление каторжан было сломлено, солдаты соскочили с машин и разошлись по всей зоне, чтобы не дать людям подняться. В зону вошли офицеры, которые добивали раненых и разыскивали тех заключенных, которых хотели еще и расстрелять.