Иван Лаптев - Власть без славы

Весь мой скарб, с которым я явился в столицу, умещался в рюкзаке — спортивная форма, пара рубашек, несколько книг. Костюм у меня был один — он был на мне, пальто — одно, тоже на мне, ботинки резервные, вспоминаю, были. Так вот 29 декабря 1960 года я и объявился на Казанском вокзале. Армейцы встретили меня и, надо сказать, выполнили все свои обещания — тогдашний министр обороны маршал Малиновский из своего лимита выделил мне и прописку и комнату. Я превратился в профессионального спортсмена.

Тренировки стали очень объемными. Зимой — лыжи, через день 50–70 километров, вечером — баскетбол или штанга. Летом — с утра шоссе 120–180 километров, вечером — трек, скоростные тренировки, уж никак не меньше 50 верст намотаешь. После таких нагрузок не то что читать, шевелиться не хочется. Но постепенно втянулся, заставил себя, снова стал «глотать» книжки.

В Москве я наконец научился читать системно, оценивать прочитанное достаточно профессионально, а не по правилу «интересно — не интересно». Один мой спортивный приятель пригласил однажды к себе домой, жили они тогда на Смоленской площади, в доме, где находится знаменитый на всю Москву «Гастроном». Познакомил с отцом, братом, матерью, с двумя громадными собаками — боксерами, точнее, боксершами. Его мать немедленно завела со мной беседу о… Шекспире.

Прекрасный человек была Евгения Яковлевна Домбровская! В ее семье я надолго нашел свой второй дом, дневал и ночевал там. Трехкомнатная квартира, весьма по нынешним меркам тесная, была забита шкафами с книгами. Филолог, доцент педагогического института, Евгения Яковлевна, видимо, нашла во мне благодарную аудиторию. По сути дела, я прослушал у нее несколько курсов западной литературы — она прекрасно знала английскую, австралийскую, американскую — и США, и Канады — литературу да и немцев с французами не обходила вниманием. Оба ее сына, Сережа и Валерий, не пошли по ее стопам, стали инженерами, поэтому она весь свой просветительский дар обратила на меня да еще разрешила брать из шкафов любую книгу. Когда же оказалось, что я все основное освоил, Евгения Яковлевна пригласила Ольгу Штейнберг, переводчицу, лингвиста, и я получил доступ к еще одной библиотеке — отец Ольги, профессор МГУ Штейнберг, собирал ее всю жизнь. Там я впервые прочел Н. Гумилева, Д. Мережковского, З. Гиппиус, дивные антологии отечественной поэзии 20-х годов, П. Элюара, Э. Верхарна, нашего М. Волошина, познакомился с философией В. Соловьева и от книг Тейлора о первобытных религиях перебрался к Фрейду. Там же я совершил личное открытие «самиздата», посмотрел на московскую литературную тусовку, собиравшуюся в квартире Штейнбергов на улице Семашко. Значение моих знакомств, как книжных, так и личных, станет понятнее, если отметить, что шел 1962 год, хрущевская «оттепель» закончилась, никто уже не читал стихов ночами у памятника Маяковскому, вечера поэзии во Дворце спорта и в Политехническом музее еще проводились, но скоро прекратились и они. Да и самому Никите Сергеевичу оставалось недолго ждать октября 1964 года.

Евгения Яковлевна продолжала опекать меня. Будучи не очень высокого мнения о спорте, она старалась пристроить меня на преподавательскую работу в какой-нибудь технический вуз. Но я думал уже о другом. Вон он — рукой подать — Московский университет. Пойти туда на факультет журналистики было моей давней тайной мечтой. Тайной, потому что никаких возможностей реализовать ее я не видел. Нужно было еще открыть для себя этот мир, примериться к нему, понять, можешь ты там что-то сделать или это просто обычное российское «вот если бы». Теперь можно было попробовать.

На факультете Ясен Николаевич Засурский, многолетний его декан, а тогда, в 1963 году, — заместитель декана, объяснил мне, что он-то со всей душой, тем более что поступать я хочу на вечернее отделение, но инструкция не позволяет: человеку, имеющему одно высшее образование, для получения второго требовалось разрешение министерства. Хорошо хоть российского, а не союзного. Я отправился в министерство, ходил туда недели две, наверное. Дошел до министра, им тогда был Лебедев, имя, отчество, жаль, не знаю. Он разрешил, но при условии поступления сразу на второй курс. За первый надо было сдать все экзамены.

Вот где пригодилась моя память! Я просто просмотрел учебники за первый курс — и за месяц сдал все экзамены. Затем по инерции начал сдавать за второй, кое-что за третий, а кое-что даже и за четвертый. Через год у меня уже были в зачетке пять семестров и много экзаменов, сданных с опережением. Можно было сдать и больше, но больно уж канительной была процедура организации экзаменов, преподаватели всякое такое действо вне графика не жаловали.

Я пару раз выступил за факультет в лыжных соревнованиях и быстро приобрел много друзей. Стал знакомиться со студенческой средой журфака, с будущими «золотыми перьями», слушать, как они представляют себе работу в газете — а ни о чем другом я не думал, — как судят о жизни, что о ней знают. Меня ожидал колоссальный удар. Я вдруг понял, что дело вовсе не в том, умеешь ты написать статью или не умеешь, — это по форме осваивается быстро, а по сути с этим надо родиться. Главное другое: есть у тебя что сказать от себя, свое, или ты будешь повторять прочитанное, услышанное. Открытие, понимаю, элементарное, но именно элементарные открытия составляют основу нашего бытия. Как сказал однажды А. И. Герцен: «До простых истин человечество дорабатывается тысячелетиями, а сложных хватало во все времена».

Опять надо было определяться во времени и пространстве. Махнув рукой на учебу, я стал знакомиться с редакциями газет. Выступил в «Московской правде» — получил предложение перейти в штат. Согласился, но оказалось, что я перебегаю дорогу одному нашему студенту, которому это место было обещано раньше. Ушел. От кого-то узнал, что «Советской России» требуется литсотрудник. Обратился к В. А. Цареву, который возглавлял в газете отдел партийной жизни. Он пригласил меня на встречу «после подписания номера» — это значит, после 10 вечера. Послушал меня и сказал:

— В штат я тебя взять не могу — опыта работы нет, в центральную газету так не попадешь. Но место литсотрудника у меня вакантно, на два месяца зачислим при условии, что если найдем работника, то ты сразу уходишь. Согласен? Ну, тогда выходи завтра на работу.

Вышел. Это было 22 января 1965 года.

Возвращаясь немного назад, должен сказать, что из ЦСКА я к этому времени ушел. С трудом, но ушел. Спортивные мои успехи оставались еще значительными, к первой медали я добавил еще шесть, две серебряные, четыре золотые за чемпионаты и рекорды СССР. Выступал на первенстве мира — неудачно, на многих других международных соревнованиях — чаще с успехом. В 1964 году даже «отбирался» на участие в Олимпийских играх в шоссейных гонках. Но время мое в спорте истекало, я пришел туда слишком поздно. Поэтому в 1964 году, выиграв очередные соревнования, я поставил велосипед к барьеру трека, раздал все накопившиеся у меня комплекты спортивной формы, запчасти к велосипедам, шины юниорам, ушел с трека и лет пять не разрешал себе зайти туда даже зрителем, боялся, что не выдержу. Спорт ведь действительно забирает к себе человека целиком, он — как наркотик. А если еще успешный спорт, то оторваться от него почти невозможно. Я имею в виду, конечно, тот спорт, который у нас стыдливо называли спортом «высоких достижений», а во всем мире — профессиональным.