Иван Лаптев - Власть без славы

Чтение доклада, сам съезд описывались и показывались столь обильно, что еще раз возвращаться к этому просто невозможно. Добавлю только одно. Все члены рабочих групп были приглашены на съезд. Мне дали пригласительный билет в амфитеатр, копию текста, который Брежнев вот-вот начнет зачитывать с трибуны, и поручение внести в доклад все аплодисменты, которыми зал наградит докладчика. Зал был щедр: он прерывал речь аплодисментами, бурными аплодисментами, бурными продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию… 168 раз! Буря обязательного восторга, бушевавшая в большом зале Кремлевского Дворца съездов, может быть сравнима только с восторгами, выражаемыми нынче молодежью в этом же зале при встречах со своими рок- и поп-идолами.

После съезда сидение на «кухнях» стало напоминать работу на конвейере — то одно эпохальное выступление члена Политбюро, то другое, то речь В. В. Щербицкого на открытии бюста Л. И. Брежневу в Днепропетровске, то вразумление генерального секретаря Французской компартии Жоржа Марше по поводу «еврокоммунизма», то поиски объяснений, что имел в виду Ленин, когда говорил о развитом или зрелом социализме.

Но в первую очередь пришлось заняться другим докладом. Г. Л. Смирнов, которого утвердили наконец-то первым заместителем завотдела пропаганды, торжественно объявил: «Тебе, Иван, поручается особо ответственная работа — подготовить для Ю. В. Андропова доклад к очередной ленинской годовщине». Я не обратил особого внимания на предупреждение «не вести своей игры», все контакты с Андроповым осуществлять только через него, Смирнова, и вообще — там с вами будут работать люди Юрия Владимировича, а это — «сам понимаешь».

Мы опять отправились в Подмосковье, на этот раз в Горки-10, на дачу, которую когда-то построил Савва Морозов для великой актрисы М. Ф. Андреевой, ставшей затем женой Максима Горького. Дача была не сравнима с мрачным жилищем Сталина — двухэтажный дом как бы парил над землей на высоком берегу Москвы-реки. Светлая красота открывалась из его широченных окон. Казалось, ничего лишнего, ничего тяжелого в архитектуре дома просто не может быть. На этой даче жил последние годы и скончался пролетарский писатель, где-то здесь, у ее подъезда, заснул в сугробе, простыл и умер его сын, сюда наезжал «друг семьи» Генрих Ягода, здесь писалась картина «Сталин и Ворошилов у постели умирающего Горького», украшавшая все хрестоматии. Теперь эта дача перестроена, а тогда, в 1976 году, еще сохранялась в прежнем виде — в столовой висела громадная квадратная люстра, правда, задрапированная, на полу в кабинете Горького лежал ковер, в ворсе которого тонула нога, а в комнате, где творилась всенароднолюбимая картина, стоял отделанный карельской березой «Стенвей», очевидно, еще дар Саввы Морозова подруге сердца. Наследием новых времен было то, что мраморные вазоны, украшавшие балюстраду междуэтажной лестницы, покрасили сероватой масляной краской, которую нужно было отколупнуть, чтобы увидеть дивную красоту материала. На фасаде дачи сияла табличка: «Здесь с… по… жил великий советский писатель Максим Горький», но редкий человек видел эту табличку — дача была «режимной» и охранялась не хуже, чем сталинская.

Андропов был единственным, до Горбачева, «заказчиком», который точно знал, что ему нужно. Он принимал подготовленный текст буквально по абзацам, отмечая на полях: «Это уже хорошо, это годится, над этим еще подумайте». Потом, когда я участвовал в написании для него других выступлений и статьи, о которой речь впереди, я убедился, что это вообще его стиль — не позволять за себя думать никому.

Камнем преткновения стала для нас тема панегирика Брежневу. Наверное, уже у всего населения была оскомина от этих кочующих с трибуны на трибуну характеристик «самого выдающегося политического и государственного деятеля современности», но подхалимаж и лесть подняты были на такую высоту, что простое умолчание о «великом ленинце» тянуло почти на нелояльность.

Все банальные упоминания о «ведущем нас единственно верным — ленинским курсом» Андропов вычеркивал: «Нет, не то!» Мы даже пытались уговорить его и по телефону, и через помощников, что доклад сразу привлечет внимание и будет заинтересованно воспринят общественностью, если удастся отойти от ритуального восхваления «второго Ильича». Андропов не согласился, оставил в тексте какую-то дежурную фразу, сказав, что подумает над этим сам. Мы не знали тогда, что у него была группа доверенных людей, своего рода неофициальный мозговой трест. В этом «тресте» и родилась сентенция о «руководителе-коммунисте», которая вроде бы и не адресовалась прямо Брежневу, но он вполне мог думать, что речь о нем. Доклад разослали по Политбюро — такие тексты рассылались обязательно, порядок нарушился только при Горбачеве, да и то не сразу, — и кто-то из членов Политбюро руками своих помощников, скорее всего, это были помощники самого Брежнева, добавил: «Именно таким коммунистом-руководителем, деятелем ленинского типа является…» — ясно кто. Текст был безнадежно испорчен, но не учесть такое замечание не мог даже Андропов.

Меньше всего хотелось бы создать у читателя впечатление, что описываемый здесь процесс сотворения политических выступлений «вождей» был забавой, небрежными упражнениями пера и манипулированием цитатами. Совсем наоборот. Это всегда был изнурительный и безрадостный труд. Заказы Андропова — исключение. Обычно же ни заказчики, ни исполнители, приступая к работе, не имели четкой задачи. Надо было нащупать какую-то стержневую идею, правильную, но не слишком банальную или не часто вспоминаемую, обойтись минимумом конкретики, иначе текст неизбежно рушился, но в то же время создать впечатление, что доклад «острый», «глубокий», «по делу». Совместить решение этих двух задач удавалось только ценой невероятных ухищрений и далеко не всегда.

Эта работа была опасной и в личном плане. Помощники многих партийных бонз отличались капризностью, были субъективны в оценках и не стеснялись высказывать претензии руководителям отделов: «Кого вы нам дали — он же ничего не может!» После такой характеристики руководство отдела начинало «грызть» работника, он надолго, а то и навсегда попадал в разряд «неперспективных» или «неспособных».

Чем больше ослабевали здоровье и интеллектуальные способности Л. И. Брежнева, тем параднее, выспреннее становилась политическая риторика. Конечно, понимание истинного значения этой демагогии нарастало и в обществе. Но лучше всего, острее ощущали это те, кто данную демагогию сочинял. А уж когда Брежнев, читая доклад «Великий Октябрь и прогресс человечества» на торжественном вечере по случаю 70-летия социалистической революции, разом перевернул три страницы текста, который мы тоже достаточно долго и тяжело сочиняли, и никто этого не заметил, работа консультантских групп ЦК КПСС превратилась в источник нашего отвращения к себе самим.