Всеволод Иванов - Партизаны

— Уйдем, — сказал он. — Уведем их к лешему на козлы.

Голова у Беспалых покачивалась, как созревшая маковка под ветром. Солдатские штаны смочились густой кровью, этой же кровью были выпачканы руки у Горбулина и Кубди. У Кубди на локтях сатиновой синей рубахи была широкая прореха, виднелось розоватое искусанное комарами тело. Селезневу стало муторно смотреть и он отстал.

Чем они выше подымались крутыми подъемами между плитами камней, величиной с избу, серых с ровными, словно отпиленными краями, — тем сильнее они чувствовали какую-то ждущую их неизвестную опасность. Они начинали прибавлять шагу, несмотря на усталость, и не обходить россыпи. Кончились березки, осины. Лохматились одни кедры, и хотя так же грело солнце, но с белков дул суровый, крепкий и холодный ветер. Они затянули крепче пояса и, как-будто желая разорвать опутывающие сети тишины, нарушаемой этим одним ветром, заговорили громче.

Под ногами захрустел мох. Они остановились, вытерли замазанные глиной в черни ноги об седую, хрумкающую, как снег, траву, затянули крепче рану у Беспалых, переглянулись и молча, торопливо пошли выше.

Ветер развевал волосы, горбом вздувал рубахи.

Мысли, с устатку ли, с другого чего, разжижались, и нельзя было заставить их исполнять свою обычную работу.

Селезнев теперь указывал дорогу. Он был весь мокр, — даже толстый драповый пиджак вымок, будто был под дождем. Белки глаз у него подернулись красными жилками, а зрачок все расползался и расползался, как масляное пятно на скатерти. Он кинул фуражку и шел без шапки, с рассеченной ветром черной бородой.

Кубдя чувствовал себя разопревшим, словно он был втиснут в какое-то иное тело и плыл там куда-то, теплый, склизкий. Рядом, на руке висел маленький, кричавший все время рыжеволосый человек. У этого человека был постоянно разинутый рот с болтавшимся там обрубком языка, рот, издававший такие звуки, как-будто резали ножницами листы железа, и временами Кубдя никак не мог вспомнить, где он видел эти мокрые усы и веснущатую морщинистую переносицу.

Вдруг россыпь расширилась, и они увидели перед собой голое, холмистое поле. По полю ровной цепью стояли люди с винтовками и навстречу им бежало шесть человек с револьверами. Люди были одеты в английские шинели, и мужики, взглянув на них, почувствовали холодный ветер и заметили недалекие, похожие на синеватые сахарные головы, белки снегов.

Селезнев сорвал ружье, крикнул и перервал крик выстрелом:

— Бе…

— Бу-о-ах!..

Затем он замахал руками на Кубдю, лицо его неожиданно помолодело и он торопливо сказал:

— Бросай… беги…

Он наклонился, сунул Беспалых револьвер и, пригибаясь, побежал. За ним побежали остальные.

Беспалому стало страшно и, желая скорее отвязаться от мыслей о себе, он приставил револьвер к виску, но раздумал и выстрелил в бок.

— Все?.. — обрывками на бегу думал Селезнев. — Путем… ошибся… надо было… Мокрой… Балкой…

И ему пришло в голову, что он хотел еще увидеть идущих из России красных.

«Посмотрим…» — мелькнуло у него в голове.

Он остановился и ровным голосом сказал:

— Стой, паря! Не убежишь.

Услыхав его голос, Кубдя подумал — «мертвец» и остановился. Позади их лег Горбулин, винтовку он потерял на бегу.

— Посмотрим… — сказал Антон, всовывая обойму.

Через неделю сводка «на внутренних фронтах» сообщала, что в районе Улеи бандитские шайки Антона Селезнева рассеяны, а сам он погиб в перестрелке.

А еще через два месяца партизаны и регулярные части Красной армии взяли Ниловск и крестьяне привезли с белков трупы Селезнева, Кубди и еще четырех неизвестных. Вырыли глубокую могилу, пришли рабочие с красными знаменами, оркестр играл «Интернационал», ораторы в серых шинелях с жестяными звездочками на белых заячьих шапках долго говорили и указывали рукой на восток.

В стороне же, позади процессии стоял подрядчик Емолин в желтом овчинном полушубке и смотрел на красные лоскутья, ярко сверкавшие трубы музыкантов. На душе у него было умиление и жалость; он вытирал на носу слезы и говорил соседу:

— Заметь, хо-орошие парни были.