Всеволод Иванов - Партизаны

Когда Кубдя вошел во двор, они все трое обернулись в его сторону и выжидающе посмотрели на него.

«Знают, должно», — подумал Кубдя и смутился.

— Дай-ка прикурить, — сказал он, протягивая руку к табаку. Соломиных достал зеленый кисет из кармана и глубоким своим голосом проговорил:

— Ты рубленный-то не трожь. Сырой. Из кисета валяй.

Беспалый мотнул ногами и быстро поднялся.

— Ты чо, — прищипетывая, заговорил он, — в ладах, что ли, с Емолиным?

Кубдя, не понимая, развел руками.

— Счас я ево встретил. Когда, говорит, на работу пойдете? Вот тебе раз, говорю, — некуда нам идти. А в монастырь-то нанялись! Еще чище!.. Какой? спрашиваю.

— Да вот у Кубди, говорит, спросите.

Кубдя, быстро затягиваясь махоркой, стал рассказывать, что наняться он еще не нанялся, а так говорил.

— А там как хотите, — докончил он и пренебрежительно сплюнул. — По мне хоть сейчас так я скажу не пойдем, мол. Только он тридцать цалковых в день дает и харчи его…

Беспалых обшмыгивал вокруг колоды и, как только Кубдя замолчал, он мгновенно вскрикнул, словно укололся:

— Айда, паря!

Горбулин почесал спину об колоду, потом меж крыльцев руками — и все так, напрасно, без надобности. Хотел подняться, но раздумал: — успею, нахожусь еще. — Ганьша Соломиных продолжал равномерно ляскать топором табак. Колода тихо гудела. Кубдя ждал и думал: — «А коли, лешаки, спросят — зачем с Емолиным николаевку пил? Не по артельно».

На пригоне промычала корова.

— Чо в табун не пустишь? — спросил Кубдя.

Соломиных прогудел:

— Седни… отелилась…

«Будто колода гудит», — подумал Кубдя и присел на край колоды. Беспалых схватил щепку и бросил в голубя. Голубь полетел, торопливо трепыхая крылышками.

Кубдя подождал:

«Думают».

Потом спросил, не спеша:

— Ну, как вы-то?

Горбулин, с усилием подымая с днища души склизкую мысль, сказал:

— Мне-то што… Я могу… У меня хозяйство батя ведет… Вот рази мобилизация. Угонют. Вот Ганьша у нас — домовитый. Ему нельзя.

Беспалых хлопнул Кубдю по спине ладонью:

— Он молодец, ему можно доверять.

Соломиных воткнул легонько топор в колоду, собрал табак в картуз и встал.

— Пойдем, паре, чай пить.

— Ну, а робить-то пойдешь? — вкрадчиво спросил Кубдя.

Соломиных немного с натугой, как вол в ярме, пошел к крыльцу.

— Я что ж, — сказал он твердо: — от работы не в дупло. Могу.

И громко проговорил:

— Баба! Самовар-то поставила?

Рыжеголовый щенок, у поваленных саней, сделал несколько шажков вперед и тявкнул. Кубдя с восхищением схватил Ганьшу за плечи и слегка потрас:

— Друг! Горластый!

Соломиных повел плечьми:

— Ладно, не балуй.

Напившись чаю, они пошли говорить с Емолиным. Подрядчик запрягал лошадь. Затягивая супонь, он повернул к плотникам покрасневшее от напряжения лицо и одобрительно сказал:

— Явились, артельщики? Ну и добро!

Потом он выправил из хомута гриву, шлепнул лошадь по холке и подал руку плотникам.

— Здорово живете!

Говорили мало. Хотели притти на работу через три дня, Емолин же настаивал: завтра.

— Дни-то какие — насквозь душу просвечиват! Что им пропадать? Тут десять верст — за милу душу отмеряете. А?

Он льстиво заглянул им в бороды и видна была в его глазах какая-то иная дума.

— А то одинок я, паре, чисто петух старый… А еще с этими длинноволосыми…

Плотники согласились. Протянули Емолину прямые, плохо гнущиеся ладони и ушли. Емолин, садясь в коробок, проговорил:

— Метательные, ребята. Не сидится дома-то.

После обеда напились квасу и отправились. Соломиных запряг лошадь в широкую ирбитскую телегу, навалили охапки три травы, на траву бросили инструменты в длинных, из верблюжьей шерсти тканых мешках. Лошадью правила жена Соломиных и всю дорогу ворчала на мужа:

— Шляется бог знат куда… Диви работы дома не было б…

Соломиных сидел на грядке, свесив ноги. Испачканные дегтем придорожные травы хлестали по сапогам.

Беспалых излагал надоевшую всем историю, как он жил в германском плену.

— Били-и… — вскрикивал он по-бабьи. — Вот, черти, били-и!

Кубдя съязвил:

— Ум-то и выбили…

— У меня, паря, не выбьешь! Душу вынь, а ума не достанешь.

— Далеко?

— Дальше твоей избы…

Кубдя расхохотался. Баба хлестнула вожжой лошадь.

— Ржут, треклятые! Все на даровщинку метят. Нет, чтоб землю пахать!..

— Мы — мастеровые, — сказал Горбулин, — ты небось без кадушки-то сдохнешь.

Баба раздраженно проговорила:

— Много мне мужик-то кадушек наделал? Кому-нибудь, да не мне. Так, околачиваетесь вы… Землю не поделили…

Баба всегда провожала Соломиных так, как-будто хоронила; затем, когда он приносил деньги, покупала себе обновы и смолкала. Поэтому он сквозь волос, густо наросший вокруг рта, бормотал изредка:

— Будет! Как курица яйцо снесла, захватило тебя…

Горбулин поехал ради товарищей и ему было скучно. Он попытался было пристроиться соснуть, но в колеях попадали толстые корни деревьев и телегу встряхивало. Позади, в селе, остались мягкие шаньги, блины, пироги с калиной он с неприязнью взглянул на Кубдю и закурил.

Кубдя насвистывал, напевал, смеялся над Беспалых — нос, щеки его, усы быстро и послушно двигались.

Считали до Улеи десять верст. Леший их мерил должно быть или дорога такая, будто по кочкам, — плотники приехали в Улею под вечер.

Над речкой видны были избы — темные, с зацветшими стеклами. — Старой работы и стекла и избы. Через речку шаткий, без перил, деревянный мост упирается в самый подъем, заросший матерым лесом, горы. Направо — по ущелью луга. По ним платиновой ниткой вшита Улейка. Монастырь в низкой каменной стене задыхается, в соснах и березах, одна белая беседка выскочила и повисла над обрывом в кустах тальника и черемухи.

— Стой, — сказал Кубдя.

Плотники соскочили на землю. Кубдя сказал:

— Поздно будет бабе-то ехать. Много ли тут — пешком дойдем. Пусть едет домой.

Соломиных согласился.

— Пущай.

И сказал сердито бабе:

— Поезжай, дойдем.

Жена заворотила лошадь и, отъезжая, спросила:

— В воскресенье-то придешь, али к тебе приехать?..

— А приезжай лучше, — прогудел Соломиных.

Кубдя крикнул:

— Гостинцев вези.

— Лихоманку тебе в зоб, а не гостинцев!.. Но-о!..

— Ишь, бойкая!.. Кумом не буду…

— Видмедь тебе кум-от!..

Мешки и одежда лежали на траве грязной кучей. Горбулин смотрел на них так, как-будто собирался лечь сейчас и уснуть. Всех порядком потрясла корнистая дорога и все с удовольствием притискивали подошвами густо-зеленую траву. Кубдя посмотрел на монастырь и довольным голосом проговорил:

— Доехали, лихоманка его дери! Ишь, на самый подол горы-то забрался, чисто у баб оборка… На зеленое — красным…