Всеволод Иванов - Долг

- Трусишь?

- Одна смерть, - ответил звонко, по-митинговому, Фадейцев. Ходьба освежила, ободрила его, и перед расстрелом он решил крикнуть: "Да здравствует революция!"

- Мы сегодня семьдесят два человека кокнули. Если сосчитаешь, то который по счету, а? Трусишь?

Фадейцев смолчал.

Парты сдвинуты к стенам, на полу (в пурпурово-голубом пятне) керосиновый фонарь. Пахло же в комнате не керосином, а мелом. Под ногами, точно известь в воде, шипели куски мела. Выпачканный в белом, спал подле классной доски лысый с ушами, похожими на переспелые огурцы.

- Казначей. Спит. У большевиков спирт отбили, перепились. Зачем им возить с собой спирт, а?

"Мы спиртом? У нас спирт? Сволочь!" - так крикнул бы адъютант Карнаухов. Фадейцеву опять на мгновение стало жалко Карнаухова. Он промолчал.

Не давая заговорить, Чугреев сморщился и что-то показал пальцами над щекой.

- Надоело мне все, садись. Трусишь?

Стол шатался и скрипел.

Чугреев тоже шатался; плечи у него вздрагивали; он зябко поджимал колени. Он спрашивал о германской войне, об офицерах, служивших в полках.

Внезапно он вскочил:

- Гагарин? Это какой, пензенский?

- Не могу знать.

Чугреев приблизил к нему сонные, цвета мокрого песка, глаза.

- Я четыре ночи не спал... Меня надо титуловать. Забыл у большевиков? - Он быстро провел пальцем по подбородку Фадейцева. - Сегодня остригся, сказал он медленно и попросил назвать города, где бывал Фадейцев.

- Тула... Воронеж...

Чугреев остановил:

- В каком году был в Воронеже?

- В семнадцатом.

- Месяц?

- Январь, генерал.

Чугреев, дергая руки по коленям, точно сметая пыль, хихикнул. Смешок у него неумелый, смешной, как будто разрывали бумагу.

- Вспомнил!.. Я...

Он, задевая рукой о парты, вытряс из какого-то мешка книгу, карандаши... Вырвал лист из входящего журнала. "Устав артиллерийской службы" запылен, засижен мухами. Сунул Фадейцеву устав.

- Переписывай! Быстро, ну.

Нарочито неумело, согнув палец и волоча за каждой буквой ладонь, Фадейцев начал писать. Буквы надобно выводить корявые, мужичьи, похожие на сучья. Буквы прыгали. Давило и прыгало сердце. Длинный человек через плечо заглядывал ему на бумагу. Сухо смеялся, словно вырывая лист. Стучал с силой рукояткой револьвера в стол, торопил. Карандаши крошились. Устав нескончаем. Фадейцев начал забывать, терять - какие нужно выводить буквы. Ему казалось, что та, которую он сейчас написал, прямее предыдущих, и он ломал их, нарочито округлял. Особенно плохо удавалось "о", то растянуто, как гримаса, то круглое, как кольцо, то согнуто - вытянуто, как стручок. Тоска!..

Неожиданно Чугреев откинул стул, топнул и закричал:

- Пиши фамилию! Свою!

И Фадейцев повел было "Фа...", но быстро перечеркнул и написал: "Алексей Бакушев".

Чугреев вырвал бумажку и разгладил.

- Превосходно. Фа... Фарисеев, например, или Фараончиков... Как?

- Напугался, ваше... с испугу... Не фартит мне...

- Знаем, голубчик, испуги ваши. Рассказывай о Воронеже. Гулял, пил в клубе...

Он беспокойно понесся по комнате.

- В клубе! В клубе!.. В январе в Воронеже, есть такое дело... Вспомнил, черт подери. Как фамилия, Фа-а...

- Бакушев, ваше сиятельство.

- А? Подожди, не мешай... сейчас припомню. Ты меня узнаешь... В клубе, январь семнадцатого года и я - князь Чугреев, а?

Фадейцев размягчил щеки, выпрямил губы - улыбнулся.

- Шутить изволите...

Казначей принес самогон. Срывая ногу с ноги, разметывая пахнущие конями волосы, Чугреев говорил:

- Слушайте! Я знаю много хороших офицеров из прекраснейших семей, они служат у большевиков... Одни - мобилизованы, другие - по слабости воли... Наконец, чтобы достичь такой ненависти, какая у меня, надо четыре года травить, гонять, улюлюкать на перекрестках в глаза, в рот харкнуть! Во-о... я сейчас в окно смотрю, а думаю - возможно ведь: в город или в отряды, которые ловят сейчас меня, мужик или казак скачет... и предаст!.. За хорошее слово предаст! Вы ведь тоже по слабости характера - к ним, а? А?.. Я завтра утром всех крестьян перепорю, а об вас узнаю... впрочем, ерунда! Вы понимаете, конечно, - меньше всего я могу добиться у крестьян они боятся меня, но верят в большевиков! Если б два года назад... Повторяю, вашей фамилии я не могу припомнить, - обстоятельства же нашей встречи мне ясны...

Он быстро порылся в карманах и растерянно скривил усы.

- У меня после одного случая в Чека подурнела память. Я полтора года ищу свою записную книжку... Итак! Десятого или девятого января семнадцатого года. Вы помните этот вечер?

- Ничего...

- Э, бросьте дурака ломать... в этот вечер я проиграл вам... я...

Он сжал пальцами веки и, склоняясь длинным костлявым лицом к щекам Фадейцева, придушенно спросил:

- Вы понимаете, понимаете... я... я... забыл, сколько вам проиграл. Сколько я проиграл?

Он свел руки.

- И ни одной собаки вокруг меня, которая бы вспомнила - или сказала о вас! Про вас... кто вы. Да. Девятого января в Воронежском офицерском собрании я на честное слово проиграл вам... на другой день я должен был достать деньги, их у меня не было. А на третий день вы исчезли... Так за всю мою жизнь я, князь Чугреев, однажды не заплатил карточного долга. Теперь счастливый случай свел нас.

Фадейцев посмотрел на его побледневший рот. В семнадцатом году в январе (он вспомнил с тоской - тогда он был влюблен) он рядовым действительно был на спектакле. Солдат пускали только на галерку - она же пошла с матерью в партер... Он со злобой глядел на разрисованные под малахит колонны; ему смутно вспоминается длинная фигура в золоченом мундире... Злость еще хранилась с того времени! Но карты... он никогда не брал в руки карт.

Отодвинул стакан.

- Я не пью, ваше сиятельство, не пью и не курю.

Беспокойные искорки мелькнули в зрачках Чугреева. За стеной неустанно шипел ветер. Казначей, с необычайно черными, словно точеными из угля, усиками, заученным скучным движением раскрыл чемодан, доверху наполненный деньгами. Глядя на него, Фадейцев подумал: "Честность, едрена вошь. За должок сотни две людей отправил. Сволочи!" Он слегка успокоился и даже сделал вид, будто отпил из стакана.

Мотая усы над чашкой, Чугреев хрипло бунчал:

- Я же знаю, какого вы полка: шестого драгунского имени герцога... а теперь в путиловском! В нас много стыда... капитан... на столетия стыда хватит! Вы полагаете, я вас презираю, - бог дай совести - нет! Я однажды от большевиков скрывался, а помог мне скрыться знакомый мужик, славный будто мужик... Ко-онечно, он знал, что я князь, отец его крепостным в саду моего деда рассаду тыкал (дед, блаженной памяти, в куртинах салат любил выращивать)... и все-таки он... меня... из-под больной своей жены горшки заставил носить!.. Когда, позже, я приехал к нему с отрядом посмотрел-посмотрел в его рожу и, не плюнув, простил... Надо понимать людей, капитан.