Станислав Токарев - Хроника трагического перелета

Он не сомкнул глаз в ночь с десятого на одиннадцатое, он провел ее на Ходынском поле. В четыре утра с минутами в предрассветном небе возник, а лучше сказать, как бы выкарабкался из — за вершин леса в той стороне, где село Всехсвятское, моноплан и стал снижаться как — то странно, боком, кренясь, заметно вибрируя крыльями. Когда он достаточно приблизился к аэродрому, немногие, решившиеся вытерпеть здесь эту ночь, в тревоге вскочили с сырых от росы досок трибуны. Они увидели пропеллер. Не диск, который во вращении с такого расстояния вообще увидеть невозможно, а косо застывшие лопасти безмолвного мотора. Аппарат вперевалку, словно бы нехотя, словно отчаясь поддерживать далее тяжесть свою в воздухе, намеренный попросту ткнуться носом в ходынскую пыль, тем не менее приближался к двум мачтам, между которыми начертана была линия финиша. Вот он коснулся колесами земли, вот бежит, замедляет бег, сейчас остановится, не достигнув этой линии, и все усилия авиатора окажутся потраченными впустую. Нет, коснулся. И замер. И неподвижна фигура пилота. К нему бегут. Подбегая, видят, как он стаскивает шлем, бросает наземь, достает зачем — то и нахлобучиваег козырьком на длинный горбатый нос кепи. «Умоляю, минутку! — Фотограф волочит свою треногу. — Побудьте мгновение на месте!» Однако у авиатора, кажется, и сил — то нет выбраться.

Ему помогают, его ведут к беседке, построенной для членов Московского воздухоплавательного общества и прочих почтенных особ, изукрашенной плотницкими узорами, уставленной изнутри шампанским «Мумм» и шустовским коньяком.

Авиатор почти висит, обняв за плечи двоих дюжих провожатых. Сейчас особенно видно, как он, победитель перелета, этот вольный сын эфира, мал, субтилен, тонкокост. Если не сказать — тщедушен. И бледен — лик мумии, глаза ввалились.

По ступеням беседки спускается навстречу триумфатору генерал — губернатор Москвы красавец Джунковский. Блестящий гвардеец. Добрый друг государя и, поговаривают, сердечный — сестры государыни. Поскрипывают лаковые сапоги, позвякивают шпоры, посверкивают генерал — адъютантские аксельбанты.

— Добро пожаловать в Первопрестольную, — бархатным баском, громко, для всеобщего услышания, произносит Владимир Федорович и протягивает обе руки — длиннопалые, крепкие, холеные. Авиатор роняет в них свою — грязную, с ладонью, перевязанной носовым платком, столь же грязным. Не только от бензина и масла, от запекшейся крови тоже. Рука не хочет разжиматься, сведенная усилиями сжимания клоша — штурвала. К тому же, понимает приметливый сотрудник «Русского спорта», поклонник и немного знаток авиатики, кровяные пятна — он мозоли сорвал.

— Славно долетели? — В светской небрежности губернаторского тона скорей утверждение, нежели вопрос.

Пилот что — то бормочет. Генерал удивленно поднимает брови к козырьку. И снова громко:

— Честь имею поздравить. Первый приз — ваш!

И снова непослушными губами неслышно — ах, неслышно! — шевелит герой перелета. Генерал возвращается в беседку, авиатора ведут к близстоящему авто.

— Что он сказал, что? — допытывается сотрудник у более ловких, прытких, пройдошливых, вездесущих коллег. Вопрос профессионально не корректен, добытчик информации — ее монопольный владелец и не обязан делиться с конкурентами. Впрочем, некий газетный рысак пожалел — таки клячу, оставшуюся за флагом.

— Сказал, изволите видеть, что за сто тысяч больше бы не полетел.

— Не полетел?

— Именно так… И еще: нас посылали на смерть. Каково? С вас коньяк, батенька.

В течение трех последующих дней сотрудник доискался таких подробностей, которые лишили его сна, невзирая на принимаемый для успокоения лауданум. Летят часы шестнадцатого, субботы, мальчишка — курьер из типографии Рябушинского, что на Страстном бульваре, вопрошает в коридоре, сколько можно ожидать передовицу, и сама редактор — издательница госпожа Ковзан (суфражистка и спортсменка — циклистка), дорожащая пером сотрудника, заглядывает в его комнатку. Раз, другой, третий — укоризненно молчит, страдальчески.

За окном шумит Петровка, пестрят вывески — шляпного магазина Сиверсена и К°, банкирской конторы Пантелеева, торгового дома Александрова с сыновьями, обещающего почтенной публике комфортабельнейшие кровати и преудобнейшие ванны, и товарищества Брокар, чья рисовая пудра нежна, как лебяжий пух, и именно так названа. Под окном посвечивают золотцем соломенные диски канотье, колышутся, пенятся перья дамских шляпок.

Все суетно, низменно, мелко, никому нет дела до драмы, занавес опущен, зрители превесело разошлись. Так нет же, нет, он не может молчать. Оседлав нос пенсне со шнурочком, ткнув ручку в чугунную чернильницу, изображающую горного орла, он броско, крепко, брызжа лиловыми ализариновыми чернилами, пишет…

Свидетельство.«Снова — «Цусима»!

Но на этот раз не среди волн Японского моря, а у себя же на родине, между Москвой и Петербургом, в волнах океана воздушного…

«Цусима русской авиатики» — это перелет между Петербургом и Москвой».

В этом перелете все до мельчайших подробностей напоминает о том страшном поражении, имя которому — «Цусима».

«Русский спорт» № 37, 17 июля 1911 года.

Он прав, говоря о сходстве громкого события с малозаметным, тот неведомый Роддэ.

…2 октября 1904 года сформированная на Балтике и названная 2–й Тихоокеанской эскадра подняла якоря на рейде Либавы. Лишь четыре броненосца — флагманский «Князь Суворов», «Александр III», «Бородино» и «Орел» были вновь построенными, остальные — вооруженные устарелой артиллерией «самотопы», из них дряхлый, двадцатилетней давности, «Адмирал Нахимов» вовсе негодный для линейного боя. Посланное вслед подкрепление, 3–я эскадра, насчитывало из четырех броненосцев три — береговой обороны.

…Из девяти аэропланов, поднявшихся с Комендантского, новыми и более или менее опробованными были два. Двое летели на чужих аппаратах, причем один из двоих не был даже достаточно знаком с системой управления монопланом, привыкнув к бипланам. Два аппарата — старых, неоднократно терпевших аварии, с заплатами на крыльях, перевязками на оперении. Один — признанный недостаточно отрегулированным, да и с только что смененным мотором, взятый ввиду горячего желания лететь и отсутствия другого выхода. Один — построенный пилотом самолично, вручную, без должных знаний.

Летчики просили отложить старт хотя бы на день, так как новые машины не успели освоить, запасные части подвезти. Организационный комитет категорически отказал.

…Многие экипажи как 2–й, так и 3–й Тихоокеанских эскадр комплектовались второпях, большую часть матросов составляла необстрелянная молодежь, офицеров — только что выпущенные из Морского корпуса, с ремеслом своим они знакомились на походе, да и там комендоры не имели возможности подучиться прицельной стрельбе: учебных снарядов с собою не взяли. До войны же ради экономии стреляли мало, равно как выходили в открытое море — дабы не тратить лишний уголь. 3–я эскадра нагнала 2–ю лишь у берегов Аннама (Вьетнам), времени на отработку взаимных действий не оставалось.