Станислав Токарев - Хроника трагического перелета

Адам Мечиславович главноначальствует над московской авиашколой.

— Проше паньства. Если бы организация этапов была поручена не столичным господам, а обыкновенной хозяйке, что сразу бы она предложила авиатору, пролетевшему, как безумный, сто верст? Чашку бульона, кусок горячего мяса, мягкий диван. А что предлагали, например, в Чудове? Коньяк! Сардины! Персонал этапа — пишите: комиссар, вице — комиссар, два помощника, три хронометриста, три врача, три фельдшера, десять служителей, конных же и пеших стражей — легион! Вели протоколы, которые никому не нужны, из — за того, по какой форме вести, все перессорились… Составляли телеграммы, которые никуда не уходили… Так то было под Петербургом!

* * *

Двенадцатое июля. Мы снова на трассе. Утром Янковский долетает до Торжка. Поднялся он в Вышнем Волочке в шестом часу утра: торопится — вчера его настиг Агафонов. Но машина Агафонова в таком состоянии, что на починку — это ясно — уйдет не менее суток. К тому же поднялся изрядный ветер, против которого аппарат его попросту бессилен. Лишь 13–го он достиг Вышнего Волочка.

Двенадцатое июля весь день ветер не дает улететь из Валдая Костину.

Двенадцатого же в 3.30 утра наконец оседлал свой «Моран» злополучный граф с чужой, у кондотьеров купленною родословной, отцовским польским гонором и предприимчивостью хлопа, выбившегося в паны, материнской — украинской — ясностью натуры и собственным фатализмом. На Корпусном аэродроме офицеры вновь и вновь твердили полюбившемуся им доброму малому: «Миша, главное помни — солнце должно тебе в левый висок светить, в левый, Мишенька?» Он крутанул левый ус.

Полетел уж вовсе над землей, виясь между столбами электрической линии. Добрался до самых Крестцов. Сел, попросил заправить двигатель. «А здесь у нас, ваше сиятельство, Сергей Исаич». — «Что?!» — «В больничке они. Разбились». — «Гей, коня!» На тряской кобылешке подскакал к крыльцу земской больницы. Уточкин, весь перебинтованный, улыбался с койки. «Не послать ли нам, Мишель, за вином?» — «Серж, всей душою бы, да лететь надо». За белым плечом доктора возникла черная, перемазанная физиономия механика: «Михаил Фадеич, все цилиндры расшатались, да и в баке течь». — «Ты тэго не мувил, я тэго не вем! Лететь!» — «Д — доктор, — позвал Уточкин, — п — прикажите поставить тут рядом еще кровать». «Зачем?» — «Затем, что этого сумасшедшего не позже как ч — через полчаса привезут сюда, и вдвоем веселее».

Через силу улыбнувшись шутнику, граф Сципио дель Кампо направился к аппарату. Задумчиво подергал хвост оборванной обшивки. Плюнул в лужу бензина под фюзеляжем. Вернулся в больницу.

«Н — ну — с, в — ваше сиятельство?» — «Жаль было оставлять тебя. Гей, вина!»

Так и кончилась для него эпопея.

* * *

В 4.20 утра 12 июля с Комендантского аэродрома поднялся последний из участников — Владимир Слюсаренко с пассажиром Константином Шиманским.

Их машина была окрещена в Императорском аэроклубе — «Память капитана Мациевича». Может быть, у кого — нибудь из присутствовавших мелькнула мысль, что дурная это примета — дать имя первого погибшего русского летчика новопостроенному аппарату, от которого отказался Срединский, не обнародовавший публично своих опасений…

Лидия Зверева обняла на прощание Слюсаренко, осенила крестным знамением.

Он с самого начала почувствовал неблагополучие — несбалансированность машины. Вел ее со всей возможной осторожностью. Карту отдал Шиманскому, чтобы тот выверял маршрут. Когда остановился мотор, пытался планировать. Качало, бросало, круто запрокидывало хвост. Шиманский крикнул:

— Внизу обрыв!

Мало того, что крикнул, — через плечо пилота, мешая ему локтем, потянулся к клошу. Слюсаренко оттолкнул его, Шиманский обхватил его за шею, прижался…

В шестом часу утра староста деревни Московская Славянка, что в нескольких верстах от Царского Села, косил сено у шоссе за Шушерами. В небе послышалось жужжание — исполинского, что ли, шмеля, смолкло, затем треск и неживые, железные всхлипы. Нечто, похожее на короб, явилось из — за леса, рывками, будто по невидимым ступенькам, снижаясь и делаясь чудовищно громадным. Все круче наклонялся к земле нос этой нелюди, подобный долгому изогнутому кверху жалу. Она перевернулась и грянула в траву вверх тонкими, не тележными, колесами.

Староста кинулся к месту падения.

До пояса прижатый к земле туловом машины, лежал мужчина, облитый кровью, с напрочь оторванной нижней челюстью. Был еще жив, тянул руку, в которой — бумажный ком (потом оказалось — карта), но глаза уже заводились в надбровье, мутнели. Царствие ему небесное. Другой человек лежал ничком, обхватив так, что насилу отодрали, железный ком — мотор.

Староста закричал иных косцов, поймали расседланную лошадь, малый охлюпкой помчал в Царское.

Приехали докторы. Шиманский был мертв, Слюсаренко тоже не подавал признаков жизни. Первичный осмотр показал открытый перелом левой ноги, тяжелые повреждения черепа.

По дороге в Царскосельский госпиталь он пришел в себя и шептал: «Лида, слава Богу, Лида…» В палате, в бреду: «Надо лететь, скорей надо лететь» и снова то же имя: «Лида».

Он выздоровел. И снова начал летать. И они поженились (ценой жизни механика провидение сохранило ему Лидию Виссарионовну). И он научил ее летать. Одним из свадебных подарков было пилотское удостоверение, врученное новобрачным, бывшим в комиссии, своей молодой. Свадебным путешествием — совместное летное турне. Затем Владимир Викторович вкупе с Лидией Виссарионовной, женщиной энергичной даже более мужа, организовал под Ригой школу и мастерские. Все шло у них ладно, и младший брат Слюсаренко Георгий также сделал летную карьеру: окончив Николаевское венно — инженерное училище, откомандирован под начало старшего пилотом — испытателем и приемщиком аппаратов для военного ведомства, затем состоял в авиадивизионе по охране Ставки.

Итак, сей небольшой, в духе того времени, сюжет для небольшой кинематографической драмы окончился, опять в том же духе, вполне благополучно. В нем наличествуют традиционные персонажи: благородный бесстрашный герой (его роль мог бы исполнять неотразимый Максимов), нежная чарующая героиня (скажем, Вера Холодная), коварный злодей, пославший героя на гибель (ну, допустим, Рунич). Даже комический тип, недотепа, то за клош хватавшийся с перепуга, то чуть товарища не придушивший. Этакий Глупышкин, над похождениями которого до коликов хохотали наши деды и прадеды.

Некто Шиманский.

Он смотрит на нас с фотографии в журнале «Русский спорт». У него длинные саблеобразные усы «а ля поручик Руднев», кепи лихо, по — пилотски, повернуто козырьком назад. Но глаза его печальны. Как у Чарли Чаплина, который, впрочем, не прибрел еще на мировой экран, уморительно семеня ножками в ботинках с носами, такими же длинными, растопыренными, загнутыми, как усищи Евгения Руднева.