Иван Рахилло - Московские встречи

Надо было устроить хотя бы небольшую передышку. Я объявил:

— Сейчас выступит поэт Иосиф Уткин!

В зале вспыхнул неудержимый смех.

— Иосиф Уткин! Какой Иосиф Уткин?!

Всех развеселило непривычное сочетание библейского имени — Иосиф с простой и обыденной фамилией — Уткин. Перекричать зал было немыслимо.

Уткин стоял за кулисами бледный и нервно кусал губы. Я обратился за помощью к Маяковскому:

— Владим Владимыч, прошу заступиться!

Маяковский шагнул на авансцену и поднял руку:

— Товарищи, это же неуважение к молодому поэту, давайте послушаем!

Уткин вышел на сцену при полной тишине. Он был в сапогах и в синей расстегнутой рубахе, из-под неё выглядывал уголок полосатой матросской тельняшки. Буйный костер взлохмаченных волос украшал его высоко поднятую голову. Он насупленно смотрел в зал. Сложившаяся обстановка была совсем невыгодна для первой встречи. Выступать в этой аудитории после Маяковского не всякий решился бы.

Уткин начал читать с подъёмом, вдохновенно. Аудитория была захвачена врасплох, и многим, вероятно, стало неудобно и стыдно за свое поведение. Когда он закончил чтение главы, в зале поднялся невообразимый шум.

— Уткина, Уткина! — кричала одна половина слушателей. 

— Маяковского, Маяковского! — требовали другие.

Маяковский снова вышел на сцену.

— Видите, а вы не хотели слушать! — улыбаясь, сказал он. — Если хотите, из нового я прочту вам «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий…» Правда, эта вещь у меня ещё не совсем отделана…

— Просим, просим! — поддержали из зала.

Маяковский познакомил слушателей со своей новой сказкой. Затем Уткин дочитал поэму до конца и был награждён восторженными аплодисментами аудитории.

Широким шагом Маяковский пересёк сцену и дружески, от всей души пожал руку молодому поэту.

— Замечательно, товарищ Уткин громко поздравил он, — заходите, Мясницкая, 21, к Асееву. Мы всегда будем вам рады!

Владимир Владимирович постоянно интересовался бытом студентов. Узнав, что студенческое исполбюро организовало производственные мастерские, он охотно согласился написать несколько стихотворных реклам. В те годы был построен первый советский «небоскрёб» — дом Моссельпрома, у Арбатской площади. Вся огромная стена этого десятиэтажного здания была разрисована яркими рекламами на тексты Маяковского.

Своим товарищеским участием поэт оказал нуждающимся студентам значительную поддержку. Десятки вывесок и плакатов ежедневно увозились из производственных мастерских Вхутемаса. Стихи реклам запоминались с первого прочтения.

Вхутемас славился своей стенной газетой, каждую субботу выходившей на двадцати ватманских листах. Она развешивалась во всю стену просторного актового зала.

Наибольший восторг вызывал «Арапический отдел», где постоянно сотрудничали молодые Кукрыниксы, Каневский, Елисеев, Ганф, Лаптев, Решетников, Дорохов и многие известные теперь мастера сатирического жанра.

Здесь ценилась любая фантазия и выдумка.

Карикатуры обычно занимали три-четыре отдельных листа. Пощады не давали никому, но, к чести студентов и профессуры, следует заметить, что на самую злую, но, конечно, справедливую карикатуру здесь никто не обижался.

Не раз на страницах газеты появлялись шаржи даже на самого народного комиссара просвещения А. В. Луначарского.

В газете помещались и отрывки из новых произведений Маяковского.

Вспоминается один вечер. Маяковский вернулся из поездки за границу. В редакции журнала «Молодая гвардия», на Старой площади, в небольшом кругу друзей, он читал свои новые стихи.

Сначала Владимир Владимирович рассказал о злоключениях поездки и как его обворовали в Париже. Это был рассказ, пересыпанный неподражаемым блеском остроумия.

Много интересного рассказал он о Мексике, о нравах мексиканского народа.

Все это впоследствии вошло в его книги. 

Поэт читал свои новые стихи — об океане, о монашенках, об Америке, сильные, резкие, волнующие.

И как-то совсем неожиданно в тот вечер прозвучали его строчки, озадачившие всех нас:

Помню, эта строфа ошеломила. Она была непонятна, пугающа, необъяснима. Как-то не верилось, не хотелось верить, что это написал Маяковский, поэт разящего таланта, влюблённый в жизнь, — настолько необычен был смысл этой чуждой для всего его творчества упадочной строфы.

Правда, впоследствии Маяковский отказался от этих строк. «Я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал», — писал он.

Но строки эти всё же были написаны…

Весна 1926 года. Получив в Гизе гонорар за детскую книжку, в самом радужном настроении шагаю в Литфонд. На Тверском бульваре останавливает добродушный бас Маяковского:

— Здравствуйте, Рахиллес быстроногий, он же рахиллесова пята русской литературы. Куда это вы?

— В Литфонд, за путёвкой на курорт.

— Гм! Может, на бильярде срежемся? — приглашает Владимир Владимирович. — У меня как раз есть свободное время. Вы играете?

— Играю.

— Пирамиду, американку?

— Предпочитаю американку.

— Хорошо играете?

— Средне.

— Могу дать четыре шара вперёд, — предлагает Маяковский.

— Я вперёд ни от кого не беру.

— Гордый, значит. Тогда двинулись!

Спускаемся вниз по Тверской к «Гранд-отелю».

По дружелюбной фамильярности старика маркера можно было без труда определить, что Маяковский тут не редкий гость.

За соседним столом играли на бильярде поэт Жаров и Афиногенов.

— Только я без денег не играю, — шутливо заметил Владимир Владимирович, натирая мелом кий. — Но так как вы писатель ещё небогатый, то мы установим такое условие: первая партия — пятьдесят копеек, вторая — рубль и т. д. В общем, каждая следующая ставка удваивается.

Маяковский играл прекрасно, с особым бильярдным блеском, сразу находил шар и тут же, со снайперской точностью, почти не прицеливаясь, всаживал его в лузу. Каждый свой удар он сдабривал острым словом, шуткой.

Скоро вокруг нашего стола образовался круг болельщиков. Афиногенов и Жаров держали пари за меня и всё время подогревали игру.

Маяковский играл без пиджака, почти не вынимая изо рта папиросы.

В игре увлекло меня лицо поэта, увиденное неожиданно в новом наклонном ракурсе — со лба. Маяковский был высокого роста, и все обычно привыкли видеть его снизу, с подбородка: в этом ракурсе его лицо приобретало тяжёлую скульптурную монументальность. На самом же деле, с точки зрения обычных пропорций, подбородок у Маяковского не был большим (хотя многие художники и скульпторы до сих пор бьются и не могут найти эту неуловимую и характерную для выражения лица поэта значительность, — они искусственно утяжеляют ему подбородок и сразу теряют сходство).