Иван Рахилло - Московские встречи

Чтобы скорей проскочить облака, мы почти пикируем две с лишним тысячи метров. И тут снова удары и тряска. Стекла пилотской кабины заледенели, как трамвайные окна зимой. Просунув руку в боковое отверстие кабины, Байдуков стал срубать финкой лёд. И тут вдруг обнаружилось, что из мотора выбрасывает воду. Этого ещё не хватало… Мотору, как известно, совсем не полагается выплёскивать воду из расширительного бачка и особенно над полюсом Неприступности. Вскоре выяснилось, что воды в расширительном бачке больше нет. Поплавок совсем скрылся. Стали качать насосом. Вода не забирается. Что делать? Вот она когда подошла, настоящая беда!.. Где взять воды? Бросаемся к запасному баку — там лёд. К питьевой — в резиновом мешке лёд… Беляков ножом распарывает резину: под ледяной коркой булькает вода. Скорей её в бак! Мало. В термосах чай с лимоном. Сливаем туда же! Наконец, насос заработал. Показался поплавок. Егор постепенно увеличивает число оборотов. Трубопровод отогрелся. Снова пошли на высоту…

Три с лишним часа потеряли на циклон. Наконец, показалось солнце. Байдуков и Саша набросились на промёрзшие яблоки и апельсины. В пылу всех событий о голоде совсем забыли. Я довольствовался трубкой.

Пытаемся связаться по радио с землёй. Но в антенне почему-то малая отдача. Приемники работают, но не слышно ни одной радиостанции. Думали сперва, что неладно с лампами. Беляков сменил все лампы на запасные. Отдачи нет. И лишь к вечеру был обнаружен незаметный при внешнем осмотре обрыв в проводнике, идущем от антенной катушки к радиостанции.

И вот мы подошли к Канаде. Устали до невозможности. Но впереди ещё большие трудности. Крепимся изо всех сил.

Прошли Большое Медвежье озеро. Все многочисленные проливы Канады сплошь затянуты льдом. Я за штурвалом. Погода ясная. Егор несёт вахту штурмана.

Земля по-прежнему не отвечает. Подошла пора сменяться, а тут и погода снова ухудшилась. Снова циклон. Пошли в обход, к Тихому океану. Ничего не поделаешь! Идти напрямик — значит обледенеть. И кислорода маловато. Кроме того, в облаках можно врезаться в Кордильеры. Вниз нельзя. Оставалось повернуть к океану. Это был наш запасный ход.

Летим на запад. Там чуть виднеется полоска неба. На юг — не рискуем. Циклон разгулялся не на шутку. Из мотора по-прежнему выбрасывает воду. Добавляем из резервного бачка. Байдуков орёт: «Давай воды!» Вода в резиновом мешке совсем замёрзла. Кое-как разными способами на время утоляем жажду мотора.

Егор заметно побледнел. Просит смены. У штурвала меняемся каждый час. Он сразу бросается к кислородной маске.

Наступает утро двадцатого июня. У нас иссяк кислород. Байдуков знаками требует карту. Саша ползёт к нему на четвереньках, но силы ему изменяют, в полуобмороке он ложится на масляный бак. У меня из носа хлещет кровь. Сидеть невозможно. Нечем дышать. Стало колоть сердце. Пульс, как колокол…

Байдуков начинает пробивать облака, он ведет машину на снижение. Из облаков вынырнули на высоте четырех тысяч метров. Внизу — второй слой, в просветах чернеет вода. Беляков посылает радиограмму о том, что пересекли Скалистые горы. Он пытается определиться. Но секстант не работает.

Моя вахта. Сажусь за штурвал. Беспокоимся, какая погода ожидает нас впереди, когда мы выйдем на побережье?

Самолёт летит вдоль берега. Ночь. В кабине горит свет. Опять появились облака. Зажгли бортовые огни. Снова слепой полёт. Вахта Егора. Опять набираем высоту. За бортом ледяная крупа. Темно. Хочется пить. Байдук тоже просит. Но воды нет. Сосём лед.

Наконец горизонт розовеет. Погасли звезды. Слева заблестели огоньки какого-то города.

Внизу — река. Мы уже в полёте шестьдесят два часа! Идёт дождь. В расходном баке бензин кончается. Надо садиться. Мчимся над самой землёй. Узкий аэродром. Никаких знаков. Глубокий вираж. Посадка. Мы в Америке!

Чкалов зажигает потухшую папиросу и устало смотрит в пол. Потом задумчиво добавляет:

— Пройдут годы, и полёт на полюс, возможно, будет увеселительной прогулкой. Но пусть потомки знают, что в наше время это было не просто… Мы мёрзли, обледеневали, падали в обмороки от кислородного голодания. У нас выходили из строя важнейшие приборы и механизмы. Мы седели в несколько страшных мгновений. Но никакие препятствия не смогли сбить нас с пути. Все преодолели. Выдюжили. А почему? Сила у нас от народа богатырская…

Поезд подходит к Смоленску, на перроне толпа железнодорожников, школьников, женщин, военных. Чкалов выходит из вагона, его встречают бурными приветствиями, подносят цветы. Он произносит короткую речь:

— Честь завоевания полюса принадлежит советским лётчикам. А кому мы обязаны своим успехом? Вам, рабочим и колхозникам необъятной Советской страны… Одиночка наверняка обречён на гибель… Наша безопасность обеспечивалась Родиной.

Чкалова засыпают цветами. Валерий Павлович растроганно смотрит на вихрастого пастушонка с кнутом. Он гладит его по волосам.

— Хочешь быть лётчиком?

Хлопчик смущённо опускает голову:

— Хочу.

— А раз хочешь — значит, будешь!

Мальчуган исподлобья улыбается герою,

— Ничего, не смущайся! — поддерживает его Чкалов. — Я тоже был такой, как ты…

Две старушки преподносят маленький букетик цветов, одна из них вытирает выступившие от волнения слезы.

— Примите от учительниц…

— Спасибо, родные!.. Больше всего на свете я ценю учителей. Вам доверено самое ценное, что есть в нашей стране, — наша будущность… Берегите её!

Перед Москвой все оделись и нетерпеливо повысовывались в окна. За поездом бегут ребятишки. Ход вагона всё тише, медленно подползает сумрачная прохлада вокзала. Москвичи встречают героев. Первым, впереди всех фоторепортеров и кинооператоров мчится к вагону сын Чкалова Игорь. С разгона он бросается в объятия к отцу, у обоих глаза влажны от счастья…

Чкалов считал, что у каждого человека обязательно должно быть одно самое г л а в н о е д е л о в жизни. У всякого своё. И когда это главное дело у Валерия Павловича ладилось, он был счастлив, разговорчив, добр и всегда искал общения с людьми. А не ладилось — уединялся, ходил сумрачный, сосредоточенно молчал, курил, думал.

Показав однажды таблицу мировых рекордов скорости, он заявил:

— Не успокоюсь, пока не перекрою все эти цифры!

Скорость его влекла, он готов был, кажется, обогнать и саму скорость.

В тот декабрьский вечер он был настроен особенно жизнерадостно, много смеялся, шутил, видно было, что главное дело у него ладилось.

Над Москвой сгущался жемчужный свет зимних сумерек. Усталые, мы поднимались по лестнице: лифт не работал.

— Ох досада, не выношу неработающую технику, — возмущался Валерий Павлович, раскатисто округляя букву «о». И хотя меховая куртка и неуклюжие собачьи унты утяжеляли шаг, он, хватаясь за перила, перемахивал сразу через две ступеньки, норовя первым достичь площадки четвертого этажа.